Интервью«Не могу остановиться»: Режиссёрка Дарья Жук
о жажде жизни
и насилии

О женщинах-режиссёрах и обретении собственного голоса

Женщины, которые работают в индустрии, считают, что режиссура — это тяжёлый физический труд. Но после первого фильма уже кажется, что теперь тебе море по колено, ты веришь, что ты можешь. Фестивали и награды радуют и удивляют: ещё год назад, когда я сидела и монтировала — в прошлом октябре как раз делала звук, — мне казалось, что до всего этого как до луны лететь.

Мне хотелось видеть больше людей нашего поколения на экране, поэтому, наверное, я и занялась кино. Женщины в кино, с которыми я росла, мне не нравились. Когда мне было двадцать — двадцать пять, они всё время были какими-то слабыми, непонятными — я только помню, что приходила в тёмный зал и рыдала. Ты не можешь это даже объяснить, потому что тебе ещё не хватает языка, просто есть ощущение: мне надо что-то сказать, но что — пока не понимаю.

Я долго-долго шла к своему первому фильму, долго считала, что, может, я недостойна быть режиссёром. Был такой случай: я поехала работать в Москву и один продюсер попросил меня порекомендовать режиссёров, желательно не из ВГИКа — у них там какой-то культ зарубежного образования. Я поняла, что мне обязательно надо посоветовать кого-то из девушек — и одновременно вдруг ощутила, что тоже не считаю их хорошими специалистами. Оказалось, что проблема не где-то там — проблема во мне: я сама не верила, что женщина может быть хорошим режиссёром. Это, конечно, часто проговаривают вслух: «Что ты полезла не в своё дело?»

О постсоветском голоде

С подбором актёров я долго мучилась. Мне нужны были молодые ребята, которым лет двадцать — двадцать пять — а это уже люди, которые родились после распада Советского Союза, у них совершенно другая энергетическая волна, модус, направление. Они уже гораздо менее голодные, цепкие, им хочется меньше. У нас же, как только железный занавес упал, появилось неистовое желание вырваться, захотелось всего и сильно: «Родители не путешествовали, а я сейчас всем дам жару, стану просто-таки гражданином мира». Поэтому мне было так сложно найти актрису на роль главной героини Вели — но в Алине, которая её сыграла, тоже есть этот провинциальный голод. Я выросла в центре Минска, родители занимались журналистикой и, в принципе, вели комфортную жизнь; отец, однако, воспитывался в детдоме, и у него тоже есть вот эта цепкость. Мне кажется, что какие-то паттерны поведения я просто переняла у него. Я часто об этом задумываюсь, и в Америке мне не раз говорили: «К тебе всё придёт, зачем ты спешишь, куда рвёшься?» А я отвечала: «Не могу остановиться».

Мне не хватает крутых девчонок, не хватает персонажей, которые хотят не только любви и семейного благополучия. Так я придумала Велю — харизматичную, но со своими недостатками. Это была сложная задача: как, несмотря на изъяны, всё равно сделать её чудесной? Как сделать так, чтобы этот человек появлялся в каждой сцене фильма и завораживал? Ты одновременно её и недолюбливаешь, и не переживать за неё не можешь. Мне было очень важно, что она хочет самореализации, потому что в другом варианте этого фильма она могла бы влюбиться в Степана и остаться в этом маленьком городке. Это же такой комедийный сетап: модная столичная штучка приезжает в маленький город и, по всем правилам трёхактной структуры, остаётся, чтобы жить счастливо и рожать детей. Но это не то, чего мне хотелось.

Обычно в кино я вижу девчонок, с которыми мне не хочется никак пересекаться, а тут персонаж, с которым я хотела бы подружиться. И именно сейчас ко мне очень много разных девушек подходит и говорит: «Ну это же я, ты с меня писала, правда?»

О женщинах в съёмочной команде

Белорусский любит феминитивы: режиссёрка, продюсерка. Я знаю, что по-русски это звучит немножко провинциально, но мне кажется важным придумать в языке формулировки, которые поднимают новые пласты переживаний. В моей команде было много женщин, например потрясающая ассистентка Агата Моцко — она сама режиссёр и, как партизан, совершенно непробиваема. Она мне очень помогала, держала происходящее под контролем — нам с ней было очень комфортно.

Ещё у меня была женщина-оператор, Каролина Коста, а это вообще нечасто встречается. Мне кажется, что для иностранки, не знающей белорусского языка, это просто был подвиг. У неё была абсолютно мужская белорусская команда всех этих прекрасных гаферов и грипов, которые на неё работали, и ей нужно было за невероятно короткий срок завоевать их доверие и уважение. Каролина выросла в Бразилии, у неё папа-коммунист, а бывший муж из Литвы, и ей тоже хотелось что-то своё исследовать. Она буддистка и ко всем проектам — а я пришла к ней совершенно случайно, чуть ли не через фейсбук — относится очень бережно, считает, что они часть провидения. У нас сложились потрясающие творческие отношения, а из-за большой нехватки бюджета мы сняли всё очень быстро. Я готовилась два месяца, а снимали мы двадцать три дня — для первого фильма это очень мало.

О том, как показать изнасилование на экране

Нам с Каролиной сразу стало понятно, что сцена изнасилования важна — потому что это история о том, как среда побеждает индивидуума, а не индивидуум среду. Я пыталась объективно снять её, отойдя немножко в сторону. И столкнулась с проблемами уже на постпродакшене: мужчины, которые смотрели черновые варианты этого фильма, говорили, что им нужны крупные планы изнасилования: «Ну, оно произошло или нет, ты мне конкретно покажи». У меня в фильме как бы американский персонаж, и тебе хочется за него переживать, но эта абсолютная невозможность счастливого конца, она очень восточноевропейская. Мне кажется, что в той среде, о которой я говорю, счастливый конец истории был бы просто невозможен.

У всех нас есть стереотипы. Есть стереотип о серой Восточной Европе, против которого я тоже хотела как-то пойти, сделать ход конём, потому что я считаю, что и Веля, и многие другие люди видят её иначе. И есть стереотипное представление о девушке, которую насилуют: она должна биться и кричать. Но разговаривая с женщинами, которые через это прошли, выясняешь, что очень часто ты немеешь и вообще ничего не можешь сделать. И очень часто, особенно в Восточной Европе, ты говоришь себе: «Я просто это переживу, я лучше просто сдамся сейчас, а потом об этом подумаю».

Никто не говорит тебе в молодости, что ты можешь сказать «нет», что у тебя вообще есть такое право. Тебе всегда кажется, что если к тебе пристают, то это твоя ответственность — значит, ты виновата, значит, ты что-то сделала не так. Я понимаю, как это на Западе смотрится: «А почему она не пошла в полицию, а почему она его не обвинила?» Но когда мы разговаривали с Алиной, ей был абсолютно понятен выбор героини. Когда у неё уже столько на кону, она во что бы то ни стало попробует пережить ещё один день. При этом на Западе некоторые отборщики мне прямым текстом говорили: «It’s not dark enough», — недостаточно жёстко. Но клянусь, моим белорусским зрителям так не показалось. Многие российские продюсеры как раз сейчас, к сожалению, делят кино на две категории: «доброе кино» и «чернуха». И моей задачей было ни в один из этих стереотипов не попасть: «Ребята, там всё будет по-другому!» Я хотела найти свой язык.

О самоидентификации и образе Восточной Европы на Западе

Я ждала, что в Беларуси меня обвинят в американизме, но я знаю, что в Америке я всегда буду белоруской для окружающих. Или, скорее, русской, потому что местные не отличают одних от других. Сама себя я никогда не считала американкой, хотя прожила в США полжизни — может, потому что у меня нет гражданства. В своей короткометражке «Настоящая американка» я как раз об этом говорю: чувствую себя немножко наблюдателем, в этом обществе я никогда не была политически активна. Вот только с Трампом уже не сдержалась, всё-таки вышла на улицы. Так что мне кажется, что я белоруска, которая живёт в Америке.

Я, честно говоря, очень боюсь снимать англоязычный фильм, мне кажется, что я не смогу рассказать об американцах что-то, чего они сами о себе не знают. Я всё время на расстоянии от них нахожусь — а если я не до конца ощущаю эмоции, перепады актёров, то мне немножко страшно с ними работать.

О сильных женщинах и мотивации

Я люблю сильных женщин, мне нравятся и Лариса Шепитько, и Кира Муратова, к сожалению, обе ныне покойные. Мне очень нравится Лукреция Мартель, совершенно на своей волне аргентинская режиссёрка. Мне нравятся Джейн Кэмпион и Андреа Арнольд, я за ними слежу. Линн Рэмси — я так рада, что она снова снимает, её последний фильм был потрясающий.

Что меня мотивирует? Внутренний голод. Я каждый раз так переживаю по поводу показов и фестивалей — зачем такие мучения, ведь можно просто остаться дома? Это такое волнение: а им понравится, а будет резонанс у зрителей или нет? Я как взрослый человек задумываюсь об этом и удивляюсь: неужели мне так хочется любви или признания, что это такое? Но когда после «Хрусталя» ко мне подходят шестнадцатилетние, семнадцатилетние девочки, которые не ходили на белорусское кино, никогда не видели женщину-режиссёра… Ко мне сегодня подошла девушка из Витебска со слезами на глазах. Ей девятнадцать, она год назад переехала из Беларуси в Лондон, и я понимаю, что она чувствует. Она говорит: «Я не могла представить, что это может быть на экране, что всё, чем я жила, вот эти вот люди, что это можно так просто сделать». И что это прорыв, во-первых, для «Беларусьфильма», во-вторых, для неё — она тоже занимается кино.

Я поняла, что делаю новые истории для этих зрителей, для этого поколения — это самый главный подарок, это то, что мотивирует тебя снимать кино и дальше. И люди, которым эти истории интересны, как-то могут повлиять на следующее поколение. Именно поэтому, наверное, мой первый фильм был таким белым листом бумаги. Для меня он — монолог о самоидентификации, о девяностых, обо мне. Моё следующее кино будет о любви. Наверное, эта тема для меня даже более сложная, но я думаю, что готова.

Фотографии: Capella Film