Интервью«Мне перестали сниться кошмары»: Наталия Мещанинова
о работе режиссёром
и детских травмах

Я бы, наверное, просто начала с твоей некиношной биографии, какая она у тебя была? 

Детство и жизнь в родительской семье подробно описаны в моей книге «Рассказы», полностью автобиографической. Я не окончила школу. В десятом классе я сказала, что никогда в жизни больше не переступлю порог этого б***ского заведения. Мама не знала, что со мной делать. Я занималась в этот момент театром как артистка. Это был такой молодёжный самодеятельный краснодарский театр, где очень неплохие режиссёры ставили, например, Сартра или Сервантеса. Шёл 1999-й год, и мама нашла возможность и внутренние силы, чтобы купить мне аттестат. Мы пошли на рынок, где продают корочки, и купили аттестат. С этим аттестатом я ещё год проваландалась. 

Почему не было сил школу окончить? Почему не было смысла?

В школе меня бесила нескончаемая тупость, агрессия и бессмысленность происходящего. Так как я никогда не была звездой-заводилой в классе, всем казалось, что, наверное, можно здесь немножко и потоптаться в плане самоутверждения. На самом деле было нельзя, просто у меня оказался слишком большой запас терпения. 

Сильно травили?

Я долго терпела любые ситуации, направленные против меня. Потом выходила из себя, з******вала кого-нибудь кирпичом по голове, и дальше начинался адский ад в учительской среде. Хотя я не курила, не пила и вообще была максимально нейтральной. И меня в какой-то момент, именно в начале десятого класса, настигло понимание бессмысленности происходящего. Потому что я с детства писала и не хотела ни в какие вузы поступать. 

Что например?

Какие-то романы непонятные любовные. С подробным описанием пылких взглядов, секса и прочей херни — «Венецианская блудница» лет с тринадцати. Мой первый роман назывался «Телохранитель» — всё это было по большей части вдохновлено индийским кинематографом. Мне правда казалось, что я могу реализоваться только в театре, в кино или литературе. И для этого школа мне на хрен не нужна.

Куда дальше деваться в Краснодаре, если школу не окончил?

Мне одного года не хватило до выпуска. Подготовилась самостоятельно к поступлению в институт культуры в Краснодаре. Поступила на заочное, правда, потому что мне нужно было работать: семья была бедной и родителям нужно было всё-таки как-то помогать. Устроилась на телевидение ассистентом по титрам и параллельно училась, доросла до главного режиссёра художественной редакции. А потом узнала про Марину Разбежкину — моя подруга поступила к ней, училась вместе с Германикой на одном курсе. Там был интересный курс: все очень сильно увлеклись игровым кино и документальным занималась только Лера. Моя подруга очень много рассказывала про Марину Разбежкину, что, мол, она — какой-то невероятный феномен. Что она очень грозная, страшная, но с моим образом мыслей в эту сторону мне было бы полезно двинуться. Меня не устраивал телик, я всё время ворчала, что все фальшивые, бесилась от лицемерия. Пыталась мыслить киноязыком, а не телеязыком — что, в общем-то, и проповедовала Марина Разбежкина.

Получилось, что со Школы доккино и театра и началась твоя режиссёрская история?

Когда я училась, я начала прямо много и полноценно дышать. Потому что узнала, что такое настоящее кино: для меня, простите за банальное выражение, просто открылся целый мир. Огромная среда невероятных людей и внутренних возможностей. Это нравится, это хочу, это интересно! И интересно настолько, что я готова похерить свою жизнь абсолютно, вот просто полностью, и начать совершенно новую жизнь. Было ощущение чего-то пропущенного: учишься и понимаешь — я всё п*****ла! Ни хрена не знаю. Куда делась моя юность вообще?

И куда делась?

У меня было замужество. Работа. Мама, которая держала меня рядом с собой. Среда. Ну всё. Вообще всё. Замужем я была за чуваком, который акциями торговал, брокер. Я в посёлке жила, и мы с ним шесть лет встречались. Я перед свадьбой сильно порефлексировала и поняла, что мне туда совсем не надо, но уже было куплено платье и жарились котлеты. Когда я сказала, что мне кажется, что мы совершаем большую ошибку, мне сказали, что я просто ё***тая: у него квартира, машина и прочее. Мне причём тоже подарил машину на свадьбу. И я, конечно, была в каком-то смысле очень обеспеченным человеком в Краснодаре. С хорошей зарплатой, должностью и «трофейным мужем». Но когда я окончила школу Разбежкиной, пока ждала диплом, я вернулась в Краснодар и очень резко порвала со всем. Сразу же развелась. Сразу же уволилась.

Никто, разумеется, этого не понял.

Все крутили пальцем у виска — куда идёшь? Я точно иду в Москву. И точно в кино. Меня Марина Разбежкина взяла хлопушкой на свой фильм «Яр». Я сразу погрузилась в среду, которая не давала мне возможности для меланхолии и прочих сожалений. В плане финансов это был абсолютный провал, но по эмоциям — я была дома. Окончательно я переехала в Москву после «Шапито-шоу». Это была школа, которая сыграла для меня какую-то невероятную роль в плане приобретений. Во-первых, мой муж, Степан Девонин. Во-вторых, я как-то сразу обрела очень важных для меня людей. И после «Шапито-шоу» у меня как-то всё стало налаживаться.

Уникальное кино, которого никогда на русском не снимали и никогда не снимут.

Это был очень особенный фильм. Очень особенная группа. Я такого процесса ещё ни разу в жизни не наблюдала. И, конечно, сама личность Серёжи Лобана, с которым мы дружим до сих пор очень тесно и живём поблизости. На съёмках мы жили как семья: в Крыму мы провели два с половиной месяца, жили все в одном дворе, в домах по два-три человека. И это была отдельная маленькая жизнь. Ощущение, что весь мир вообще сдурел к чертям, мы находимся на острове и нет больше никого, кроме нас. Настолько это была сильная близость всех участников экспедиции. И такая вера в то, что мы делаем.

Ты возвращаешься в Краснодар за вдохновением, ощущением дома?

Сам город Краснодар для меня довольно чужой сейчас. Единственное место, которое мне снится очень часто, — это мой посёлок, о котором я писала в «Рассказах». И мой вот этот дом-пятиэтажка. И я во сне всё время брожу по этой полянке перед домом, по детской площадке. Я не знаю, что со мной сейчас произойдёт, если я приеду и буду опять ходить по этим тропкам. Когда пишешь обо всём плохом, пережитом в этих местах, ты выпускаешь из себя, когда приезжаешь — ты впускаешь. Обо мне очень много краснодарских журналистов сейчас пишут, и все ждут от меня чего-то доброго, возвышенного про родной город. А у меня просто выжженное поле.

Как ты решилась публично говорить о детстве? О своей непростой семье? О домогательствах, о детской травме? Должно быть невыносимо страшно рассказать об этом публично: все близкие почти рядом и живы.

«Рассказы» о моём детстве, родном городе и семье я написала скорее не из храбрости, а из отчаяния. Это такой момент: не буду уважать себя, если этого не сделаю, не предам публичности всё, что носила внутри себя долгие годы. И у меня как пробка из шампанского вылетела — я не думая практически отдала книжку на публикацию. Но потом только поняла, насколько это было для меня важным. Как только ты свои секреты предаёшь публичности, они вдруг становятся уже не такими большими внутри тебя. Кто-то поржал, прокомментировал. А ты — отстранился, как будто бы отрезал от себя какую-то штуку и сказал: ну вот, было так. И вроде когда чужие люди отреагировали — это теперь уже не твоё. Ё**ный колоссальный секрет, который ты носишь, и тебя разрывает уже. Скажу сейчас эгоцентричную фразу: важно явить себя миру. В конце концов! А это часто важно, просто с точки зрения психиатрии. Мне после этого перестали сниться кошмары. 

Семья прочитала? Что-то сказали по поводу написанного?

После того как «Рассказы» были напечатаны, я перестала орать на мать, а до этого орала страшно. Так, что любой телефонный звонок — всё, я пылаю, у меня волосы в огне, я сама в огне, я ору. Сейчас сгорит на *** весь дом, в котором я сейчас нахожусь. Публикация прежде всего остановила меня в разрушающем чувстве по отношению к ней. Иногда у меня возникает яростное желание отправить ей бандерольку с книгой — она пока не читала. А потом я думаю — не знаю, может быть, замять? А с другой стороны, понимаю, что история «замять» всегда тупиковая. Потому что как бы ты что ни заминал, всё равно это потом вылезает в более серьёзной форме. Вообще, семья примерно понимает, что я делаю, но никто не вникает. Я маме звоню, говорю: «Мама, у нас Гран-при на „Кинотавре!“» Она говорит: «Да? Здорово! А что это?» Я говорю «Ну, это самый главный фестиваль нашей страны. И вот самая главная премия киношная, которая на этом фестивале». — «Аха. Ты знаешь, да. Слышь, у меня так помидоры градом побило!»

У тебя была когда-то неуверенность в выбранной дороге? Что-то типа «женщина режиссёром быть не может, не моё это дело, останусь писательницей»?

У меня вообще никогда не работал гендер. Вот прям серьёзно говорю. Сейчас я еду в Торонто, все американские издания, мне задают вопросы типа: «Испытывали ли вы лишения в связи с тем, что вы женщина? Сталкивались с профессиональными препятствиями?» Клянусь — никогда! Ну нет, наверное, в юности, когда тебя преследуют, хотят в****ть — наверное, было дело. Но в профессии — ни разу такого не было. Я, может, самонадеянно сейчас скажу, но я когда выбирала профессию режиссёра уже совсем сознательно, у нас был такой момент с подругой: мы с ней одолели какую-то очень неприятную гору, на которую нам надо было весь день п****вать, и забравшись на вершину, решили загадать желание.

Что загадали?

Абсолютно точно помню, что я загадала — очень уверенно, — что я буду великим кинорежиссёром. Именно блин с формулировкой «великий». Не каким-то там, а, с***, вот таким! Наверное, это значит, что я в это верила. Что так — будет. Что у меня есть на это право, силы и я могу. Разделение на мир мужчин или мир женщин — это мимо проходило всё. Я думала только о том, как мне оказаться в Москве, с чего мне начинать, как заслужить уважение, доверие важных мне людей. Но доказывать надо всегда — это пожизненное. Поначалу было очень важно, чтобы люди вокруг понимали, что ты не просто какая-то девушка, которую можно поюзать для незначительной фигни, а способна на разного рода сложную работу. Когда у продюсеров работает моё реноме. Когда разговор о кино будет серьёзным. Сейчас женщин-режиссёров пытаются подогнать под движение #MeToo, и я правда не знаю, что отвечать на все эти вопросы.

Часто во время съёмок разрушаются понятия, стереотипы о том, что увидишь?

Постоянно. Перед каждым новым фильмом, каждый раз ты ничего не знаешь, и в историях возникает куча парадоксов, которые тебя удивляют. Во время съёмок «Сердца мира» я узнала невероятные вещи про охотников, и я этого не знала раньше. У меня был очень поверхностный взгляд на всю эту среду — как у всех, кто не занимается охотой. 

Я узнала огромный целый мир и удивилась этому миру. Потому что помимо того, что мы видим, как собачки охотятся на лису в искусственной норе, всё, что мы видим, и всё, чем мы возмущаемся, чем мы страшно недовольны и из-за чего готовы всех побежать спасать, — там за этим стоит такое, что можно часами пересказывать. Всё в природе очень связано: невозможно взять и отрезать одну цепочку, чтобы не навредить глобальному процессу.

Я узнала благодаря нашему помощнику, что большая часть легальных охотников в нашей стране занимаются своего рода зоозащитой — тем, что они выкупают, берут в аренду огромные угодья леса и контролируют там популяцию. Чтобы кабаны не вымерли, чтобы лоси размножались, чтобы никто не сдох в минус тридцать из зверей — они ставят кормушки, они сражаются с браконьерами, которые приходят к ним. Они стреляются с этими браконьерами, понимаешь? Они с ними стреляются! Там нет полиции. И если будет слишком много волков, они начинают ходить в деревню, загрызают всех животных, собак, детей, людей, которые оказались на улице. И есть баланс, который сидя на диване ты вообще не можешь понять — только когда находишься внутри.

Отношения героев «Аритмии» тоже не без парадоксов? Не про созависимость? Об этом было очень много комментариев, когда фильм только вышел — и зрители осуждали героиню за её выбор дать пьющему и депрессивному врачу второй и третий шанс.

Я читала комментарии о любовной линии «Аритмии»: мол, в очередной раз сценаристы и режиссёры показывают, что девушке в России ждать нечего. Человек сколько ни гудел, сколько ни грешил, извинился — и всё забудется. Как бы он её ни во что не ставил, назовёт это любовью — и она будет жить с ним. «Как же это так, что такая яркая, харизматичная девушка живёт с размазнёй, который её не ценит?» Это поверхностное суждение. 

Почему? Разверни, пожалуйста.

Для меня между этими героями есть любовь. Есть кризис. И кризис напрямую связан с профессией, как ни крути — и нельзя эту профессию вывести за скобки. Вообще, профессия в нашей жизни на самом деле определяет многое. Опять же отношения всегда, в любой паре гораздо сложнее, запутаннее, чем выводы: «Только не надо называть любовью созависимые отношения». Ну мы же сейчас не в психиатрии пребываем — дело в том, что люди друг друга любят, но отвлеклись. Когда у тебя такая сложная жизнь, как у нашего героя, ты не знаешь, какую дырку собой закрыть. Потому что ты реально собой закрываешь их всё время. А эти дырки постоянно появляются, и тебя не хватает. И ты слаб — да, и ты бухаешь — да. 

Мы всё время с Борей Хлебниковым спорили на эту тему, я говорю, что он не мудак, у него реально ресурса не хватает человеческого. Нет, он говорит — ну вот он такой мудак, взял и напился. И в этом смысле я, честно говоря, конечно, гораздо больше, чем кто-либо, оправдываю героя Саши Яценко, Олега, внутри себя, потому что в какой-то степени я — это и он тоже. Меня больше в нём даже, чем в Кате. Потому что Катя для меня — человек, который в отношениях больше требует, чем даёт. Внимания ей надо больше. А он не угадывает вовсе её желания, ей другого совсем надо, правда. Ей надо, чтобы его башка повернулась в её сторону. Очень просто. Чуть-чуть хотя бы. И она его любит, и он её любит. Но… Для меня это сложнее и болезненнее, чем приговор «Вот, девушки, вы такие терпилы!»

Если бы герои «Аритмии» не были врачами, такой напряжённой истории не получилось бы.

Я не помню, кто из нас, может быть я, предложила: «Давай они будут врачами». Это сразу дало драму отношенческую: герои не могут встретиться в трезвости и ясной памяти: то у этого смена, то у этого смена. То этот пришёл нажрался, то эта пришла спать хочет. У них нет времени потрахаться, понимаешь? И общего времени мало. Они видятся на работе или видятся уже убитые дома. Профессия дала драматургическую основу, чтобы они стали расставаться.

Но потом мы стали погружаться в медицинские дела, когда нам врачи скорой стали рассказывать, как у них всё на самом деле происходит. Врачей, конечно, все чихвостят: такие с***, не вовремя приехали, не вовремя уехали. А что стоит за этим всем? Линия работы обретала какие-то совсем другие уже краски, мы и не предполагали, что это будет настолько остросоциальным. Мы когда обсуждали сюжет, то понимали, что наш герой — это человек, которому Путин ну совершенно до п****. Как и охотникам из «Сердца мира». Как и моей девочке в Норильске. И школьникам в «Школе». Герою нужно решать ежедневные и ежечасные задачи, очень важные. Жизнь и смерть тасуются. И нашему герою посрать на либералов или на какие-то партии, он и на выборы-то не ходит. И он не борец с системой, он просто хочет хорошо работать. Он хочет вот эту конкретно бабу вытащить. Вот эту конкретно женщину отбить у е****той дочери из «Свидетелей Иеговы», вот эту конкретно девочку спасти, чтобы она задышала. И вот эта конкретика жизни, она, конечно, гораздо более симпатична, чем деления по лагерям.

А с актёрами ты как работу строишь? Дружишь с ними? Как выбираешь?

Самая главная для меня история — это кастинг. Я должна лично присутствовать на всех пробах. Всегда выделяю не менее получаса — сорока минут для того, чтобы сначала по***деть, понять, как актёр вообще разговаривает сам по себе, что он себе думает. А потом даю текст, который был прислан. Во-первых, может ли природа человека быть близка этому персонажу, во-вторых, может ли он импровизировать. Для меня очень важно, насколько актёр не ангажирован стилистикой, может быть подвижен и пластичен там, внутри документального способа существования. Всё равно первые съёмочные дни нащупывается роль, всё равно они ещё не знают, как верно, как не верно. А вообще я всегда выбираю тех, кто к нашему проекту пропитывается любовью. Нет такого, что я выбрала актёра, а он носом воротит. Мне, простите, тоже хочется любовного процесса на площадке: чтобы актёры там это, когда я хочу, и человек горит, и ты видишь это, и да, конечно… Это обоюдный процесс. И конечно, им приятно любое внимание режиссёра, и они что угодно готовы делать, когда они заражены материалом, процессом, тобой, ролью.

Снимать страшновато?

Ну чего там в процессе? Ты бегаешь как оголтелый, блин, с горящей жопой по площадке. Съёмочные дни — самое для меня лайтовое в плане, что нет времени остановиться и начать рефлексировать. Есть график, есть актёры, вызванные в этот конкретно день — и тебе надо просто х**рить. И твоё счастье, если ты ничего не п*****л, всё прочувствовал, всё правильно снял — это самые основные задачи. А коварная рефлексия начинается на этапе монтажа, когда ты сидишь и думаешь — ну б**! Это очень страшно — встреча с материалом. Смотришь первую сборку — это просто ад кромешный, и ты понимаешь, что вообще всё просрал, потом в итоге всё-таки что-то получаешь. Три тыщи раз посмотрел целиком и полностью этот фильм от начала и до конца, в разных вариациях, потом ещё на звуке посмотрел, а потом, когда он выходит, тебе уже в принципе он вот тут. И так каждый раз.

У тебя есть ощущение, что личный опыт режиссёра в российском авторском кино выходит на передний план?

У меня сейчас ощущение какого-то течения искренности и трансляции личности. И в России в том числе вдруг, несмотря на все запреты, перестали говорить завуалированным эзоповым языком — всё чуть более напрямую, и мне это очень нравится. И по картинке меня заводит — что люди берут на себя смелость вдруг таким языком разговаривать. Без устоявшихся традиций авторского кино. «Я хочу» и, наверное, «я всё-таки чувствую». Сейчас это словосочетание «Я хочу так» — не про самодурство, а больше про трансляцию взгляда, оно имеет какой-то больший вес, чем лет десять назад.

Ты начинала с дока. Не хочешь вернуться в док на время хотя бы?

Меня иногда посещает эта мысль — вернуться в док, но я сейчас так занята, что у меня не находится тупо часа, чтобы кино посмотреть, понимаешь? Пишу-пишу-пишу, даю-даю интервью, потом укладываю ребёнка спать, потом валюсь с ног. Потом разговариваю с мужем час — полная «Аритмия». С рождением ребёнка всё немножко поменялось и, честно говоря, отошли на задний план какие-то вольные хлеба и прочие бесшабашные поступки, свойственные доковцам. Пожалуй, это меня потопит немножко и в финансовом смысле. Потому что неподконтрольная жизнь сейчас для меня губительна. Всё-таки нужно быть организатором чего-нибудь, а док — это стихийная вещь. Ты плывёшь, куда несёт, и просто, получится фильм через пять лет — хорошо, не получится — ничего не поделаешь.

Знаю, что ты ничего стараешься не смотреть во время съёмок и монтажа. Почему так?

Я не люблю обращаться к существующим произведениям. Вообще стараюсь особо не использовать культурный код, насколько это возможно. Мне кажется, что в «Комбинате» мне максимально удалось этого достичь — когда фильм вообще не про «это было где-то ещё». В «Сердце мира» я взяла от кино перерыв. Договорилась с собой, что смотрю по сторонам и не вдохновляюсь ничем. Ни во время съёмок, ни перед, ни во время монтажа. Я как чукча, б****! Который пишет, с***, а не читает. Если я иду по улице, то думаю о том, как мне решить ё**ную сцену, которая у меня не получается. Если я гуляю с собакой, я хожу и думаю. Потом я сажусь и начинаю писать. Читаю какие-то очень маленькие куски.

Есть у тебя просто нерабочие дни? Пространство для вдохновения?

Ну-у… редко. Понимаешь, когда я не работаю, я с ребёнком. Это не бездельничанье. Это ещё хуже… Я отпускаю няню — значит, я с ребёнком. Если у меня няня — значит, я работаю. И вот так, чтобы просто никого нет… Я прям мечтаю об этом! Дня б четыре. Вот ни *** никого нет в квартире! Вообще. Даже собака на *** с****лась. И просто я в позе упавшего с девятого этажа лежу на диване, ни *** не делаю. Это прям мой ежедневный запрос! Я очень устала постоянно писать. Я правда хочу просто лечь, посмотреть «Ночной дозор», б****! С другой стороны, у меня дичайший страх, когда я не работаю. Если возникает свободный день, я испытываю действительно по-настоящему большое чувство вины за то, что я сейчас п*****ваю, что я вот сейчас время просрала. И не знаю, что делать.

Существуют по делу советы молодым режиссёрам? Или это всё разговоры в пользу бедных?

Школа важна. И сам себе ты важен. Но есть такая х**ня очень печальная. Ты можешь всё снимать и придумывать — а у тебя нет таланта. И осознать, что у тебя нет таланта — это п***** как страшно. И это правда очень печально. Мне очень многие люди пишут. Они ходят на курсы, они в курсе всех событий кинематографа, они всё смотрят, у них хороший вкус. У них есть знакомые. И это прям трагедия, когда у тебя вроде бы всё складывается, но не складывается одна х**ня — б****, это не твоё! Конечно, всё играет роль. И характер, и страсть, да? И целеполагание какое-то. И школа, и среда. Только при самом главном, что ты, с***, одарён и ты можешь. А если нет, как это понять — вот большая драма.

Кино правда — самая сложная работа на свете?

Конечно, нет, господи! Мне кажется, что самая сложная работа — это врачи. Одна из самых. Кино… Ну, ё* твою мать! Всё-таки ты п*****л кино — никто не сдох. Пошёл, встряхнулся. 

Фотографии: Матыцин Валерий/ТАСС, Наше Кино, ПРОвзгляд, Organic Films