КнигиСорокин о женщинах: Как язык становится вакциной (от) насилия

В последнем на сегодня романе Владимира Сорокина «Доктор Гарин» главный герой Платон Гарин, убегая от войны, находил в лесу сбитый самолёт и разглядывал стройное тело мёртвой стюардессы — смерть не только не лишила её привлекательности, но даже расположила так, чтобы главный герой мог увидеть содержимое её красных трусиков. Я с трудом вспомню все перипетии романа, но эта сцена врезалась в мою память — тело мёртвой женщины с задранной юбкой, а рядом мужчина средних лет, разглядывающий её вульву. С выхода романа прошёл год, и вот писатель представляет новый вышедший в издательстве Corpus сборник рассказов о женщинах. Он так и называется — «О женщинах», именно так переводится с латыни словосочетание «De feminis».

Действие первого рассказа из сборника «Татарский малинник» разворачивается в советском Крыму. По словам самого Сорокина, Крым — одно из важных для него детских воспоминаний. Именно в Крыму маленький Сорокин увидел, что «в тоталитарном государстве всё пропитано жестокостью», став свидетелем того, как сосед избивал тестя. «Советское детство — непрерывное столкновение с насилием», «колоссальный опыт насилия, как ледник, ползёт за постсоветским человеком». Это сравнение — из интервью на Форуме русской культуры в Черногории в 2018 году — очень важно для понимания творчества Сорокина. Им писатель отделяет акт насилия от его актора, облекая в мифический ореол, как будто опыт насилия — это не результат человеческого взаимодействия, а сила природы, нечто неподконтрольное человеку. Неудивительно, что в следующей фразе Сорокин говорит о том, что в России палач и жертва слились в одно целое.

Героиня рассказа Алина становится свидетельницей акта насилия на заросшем кустарником пустыре, который местные жители называли татарским малинником. Героиня ещё одного рассказа становится жертвой сексуализированного насилия. Ещё одна героиня руководит публичным унижением мужчин (густая ирония на массовую вакцинацию в немецком сеттинге, так хорошо знакомом живущему в Берлине Сорокину), ещё одну героиню съедают, а одна мучительно умирает и превращается в пористый шар. Секс и дефекация, совершенно естественные человеческие процессы, в тексте Сорокина буднично стоят рядом с сексуализированным насилием и каннибализмом, как нечто естественное, но всё ещё отчасти табуированное для обсуждения в публичном пространстве, сливается в одно целое с насилием — как палач и жертва из цитаты Сорокина. Не столько от чтения, сколько от укачивающего смешения запретного и чудовищного появляется чувство омерзения, которое даже виртуозный язык Сорокина не в состоянии перекрыть.

Писатель отделяет акт насилия от его актора, облекая в мифический ореол, как будто опыт насилия — это не результат человеческого взаимодействия, а сила природы, нечто неподконтрольное человеку

Но литература и искусство не должны быть лёгкими и приятными, возможно, омерзение, вызванное текстами Сорокина, и насилие внутри них, направленное в первую очередь на женщин, главных героинь сборника, но также и на мужчин, должны сообщить читателям скрытый смысл? Проблема в том, что Сорокин концептуалист, а идея концептуализма — в превалировании художественного жеста: что угодно может стать искусством, важен лишь жест. Эту идею отчасти подтверждает литературный критик Лиза Биргер в рецензии на «Доктора Гарина»: Сорокина интересует лишь язык, Слово, русский язык переживает постоянное насилие от канцеляризма и бульварной литературы, а Сорокин превращает изнасилованные слова в метафоры, избавляет слова от шелухи штампов. Я согласна с Биргер, что Сорокина не интересуют герои или события, с ними происходящие, поэтому не так уж и важно — окажется герой под катком насилия или станет его актором. Влюблённая пара превратится в шар и цилиндр, в абстракцию, а поющий о них певец — в букву, в символ, Сорокина прежде всего интересует деконструкция, в романе «Роман» он однажды уже разрубил на кусочки «русский роман» из папье-маше, предварительно смешав его со спермой и кровью. Сорокин вот уже почти сорок лет играет в создание оскорбительной абстракции, деконструируя мифы — советский, литературный, миф о влюблённой паре. Но это всего лишь игра, и советский миф остаётся неразрушимым, пока живут те, кто в него верит, а разрушение русского классического романа никак не мешает читателям погружаться в истории Печорина, Карениной и Базарова — ведь чувства и идеи в этих книгах не абстрактные, как у Сорокина, а настоящие.

В романе «День опричника», где по мнению и читателей, и критиков, писатель предсказал правопочвенный поворот в России и появление новой опричнины, Сорокин среди прочего высмеивает патриотические молодёжные движения, а значит, косвенно и их идеологов — в том числе лидера прекратившей своё существование, запрещённой в России НБП и евразийства Александра Дугина, ставшего героем новостей на этой неделе. Но по удивительному языковому пересечению Дугин тоже использовал метафору «ледника» — в колонке на смерть Сергея Бодрова в горах Осетии; в версии философа Дугина «ледник» — это судьба, насилие, вершащее правый суд, «если вы совсем невменяемы, то ледник придёт вам в гости».

Я согласна, что Сорокина не интересуют герои или события, с ними происходящие, поэтому не так уж и важно — окажется герой под катком насилия или станет его актором

Язык не просто инструмент для литературной игры, и Сорокин как писатель не может этого не понимать. В рассказе «Вакцина Моник» он играет с образом лингвистическо-структурной вакцины — обещая исцеление через язык (и кое-что ещё), но распространяется она только на немецкоговорящих мужчин. Образ коллективной Беллы Ахмадулиной в рассказе «Золотое XXX», поэтессы, заштопавшей себе вульву, потому что «метафизическая проза и женственность несовместны», не просто укол феминисткам — это образ недочеловека и недописателя, кокетливый и слащавый, с которым Сорокин не прочь поиграть. Изнасилование — тоже образ, героиня-художница тиражирует его и посредством этого находит славу.

Но насилие — это не просто образ.

Героиня «Татарского малинника» действительно становится своеобразным альтер эго Сорокина. В Крыму она получает прививку насилия и становится известной, создавая инсталляции увиденного ею. Пережитое насилие опустошило её, и она видит перед собой пустоту. Но лекарства от пережитого опыта насилия у Сорокина нет, он даже говорит на том же языке (привет, ледник), что и проповедники насилия, кого он высмеивает.

Перед сборником рассказов Сорокина я прочитала роман японской писательницы Саяки Мураты «Земляноиды», выпущенного издательством Popcorn Books. Мурата поразила меня тем, что, используя все те же темы, с которыми работает Сорокин: насилие, инцест, каннибализм, — она добивается абсолютно противоположного эффекта — шокируя, она вызывает острое сопереживание. Для неё нарушение табу не игра, а вызов всё ещё существующим в обществах и семьях тоталитарным нормам, чью основу составляет насилие над личностью и над желаниями человека.

Пока Сорокин или любой другой художник играет в нарушение табу просто ради самой игры, ради жеста — щелчка по чувствительному читателю, кого можно вогнать в краску словом «какать», пока он играет в насилие, а не бросает ему вызов, мы продолжаем существовать в уроборосе русского языка, где жертва и насильник неотделимы.

Насилие вытесняет все прочие чувства, оставляя после себя пустоту и страх, и абстракции Сорокина, к сожалению, смотрят в том же направлении — как не желающие вмешиваться в неприятную ситуацию прохожие пробегают мимо: без настоящего сильного чувства, без идеи невозможно преодолеть насилие. А ведь именно это сейчас нам всем просто необходимо.

ФОТОГРАФИИ: Wikimedia Commons