Книги«Я даже не знаю, привлекаешь ли ты меня»: Отрывок из той самой книги «Неортодоксальная»
История свадьбы и мракобесия
Мы уже рассказывали о громкой премьере Netflix, мини-сериале «Unorthodox» («Неортодоксальная»), снятом по мотивам автобиографии Деборы Фельдман — женщины, которая пятнадцать лет назад покинула ультраортодоксальную хасидскую коммуну в Бруклине и написала об этом книгу «Unorthdox: The Scandalous Rejection of My Hasidic Roots» («Неортодоксальная: скандальное отречение от моих хасидских корней»). История о побеге из закрытого сообщества стала сенсацией и принесла небывалую славу и книге, и сериалу, и исполнительнице главной роли, израильской актрисе Шире Хаас.
На этот раз мы публикуем отрывок из той самой книги, которая только что вышла по-русски в издательстве «Колибри» (перевод с английского Дины Ключарёвой). Героиня рассказывает об отношениях с собственным телом — в условиях жёстких религиозных ограничений, мракобесия и стереотипов, с которыми ей пришлось столкнуться после хасидской свадьбы.
Лучшее в семи днях благословений после свадьбы — это возможность щеголять нарядами. Во время семи вечеров празднеств и добрых пожеланий невеста должна быть одета лучше всех присутствующих — так положено, чтобы привлечь к молодым удачу. Каждый вечер я облачаюсь в новый наряд — придирчиво выбранный и точно подогнанный портнихой по моей фигуре и потому сидящий как перчатка. Мои парики изысканно уложены и закреплены лаком для волос.
В течение этих празднеств моя новоявленная золовка Шпринца, сама вышедшая замуж всего два месяца назад — так ей не хотелось дожидаться нашей свадьбы, — мрачно восседает в углу, всем своим видом выражая горькую печаль, причину которой я не понимаю. Но я игнорирую её, потому что, к своему несчастью, слишком занята задачей, с которой мы не можем справиться всю неделю. Дни после свадьбы, которые должны были стать счастливейшим временем в моей жизни, наполнены попытками консумировать брак. Но с каждой неудачей Эли всё больше и больше переживает, и в результате его семья всё сильнее и сильнее давит на нас, чтобы мы завершили дело. К третьей попытке Эли больше не может добиться отзывчивости от своего тела, а я не могу впустить то, чего нет. Он объясняет мне, как у него происходит процесс возбуждения, и мы не спим до пяти утра, пытаясь успокоить его нервы и расслабить его настолько, чтобы он мог попробовать ещё раз, но к концу недели оба практически теряем рассудок от отчаяния.
В ешиве, рассказывает Эли, парни онанируют друг другу. Поскольку там вокруг одни мужчины, а девушек нет, вид парня способен его возбудить. После стольких лет от резкой перемены ему не по себе, объясняет он, тяжко вздыхая. «Я даже не знаю, привлекаешь ли ты меня. Я понятия не имел, как выглядят девушки, пока не увидел тебя». Внезапно я теряю всю уверенность в себе. Я предполагала, что он будет сражён, лишь только взглянув на меня. Теперь же я вижу своё тело его глазами — чужое, загадочное и непонятное. В конце недели раввины велят нам прекратить попытки, потому что от раздражения у меня идёт кровь, и с технической точки зрения определить, действительно ли эта кровь идёт из разорванной плевы, невозможно, поэтому я становлюсь нечистой. Они постановляют, что сейчас я в состоянии ниды и, как и положено замужним женщинам, должна отсчитать семь чистых дней — или четырнадцать лоскутов, — прежде чем погрузиться в воды миквы.
Процесс очищения — перед тем, как я смогу повторить попытки, — занимает две недели, но за неделю до похода в микву я просыпаюсь от ужасного зуда на левой руке. Я думаю, что это укус комара, и ожесточённо расчёсываю его всю ночь, то и дело проваливаясь в сон, но, проснувшись наутро, обнаруживаю на руке и плече целую гряду воспаленных красных пузырьков. Я никогда не видела такой странной сыпи, поэтому срочно записываюсь на приём в местную поликлинику на Хэйворд-стрит. Обычно я не хожу к докторам в этой поликлинике, поскольку она, хоть и управляется хасидской общиной, финансируется государством и потому открыта для всех пациентов, и там всегда толпы и грязь. Однако быстро записаться куда-нибудь у меня не выходит. Доктор Кац осматривает меня сверху донизу и пристально изучает сыпь, но довольно долго не может определиться с диагнозом. В конце концов он говорит, что на восемьдесят процентов уверен, что это какая-то разновидность ветрянки, но не гарантирует, что это именно она, и прописывает антивирусное лечение на случай, если его диагноз всё-таки верен. «Это поможет, только если вы примете лекарство в течение первых сорока восьми часов с момента появления высыпаний, — говорит он, — но я уверен, что у вас ещё всё только начинается. От вируса оно не избавит, но облегчит течение болезни и уменьшит её длительность».
Раввины велят нам прекратить попытки, потому что от раздражения у меня идёт кровь, и с технической точки зрения определить, действительно ли эта кровь идёт из разорванной плевы, невозможно, поэтому я становлюсь нечистой
Мне с трудом верится, что у меня ветрянка. Меня прививали от неё в детстве, и с тех пор я не раз сталкивалась с больными ею, так почему же заразилась именно сейчас? Даже рассказывая об этом Эли, я недоумеваю. Но зато теперь мне нельзя идти в микву — чего мне и так не хотелось, — и я могу немного отдохнуть от всего того стресса, который испытывала в последнее время. С ветрянкой не поспоришь. Сыпь расползается и вылезает у меня на левой ноге, на левой стороне живота и, под конец, на левой стороне лица. Выглядит так, будто кто-то провёл красным маркером линию вдоль середины моего тела и велел сыпи держаться одной стороны. Она страшно чешется; я принимаю ванны с овсянкой и с ног до головы мажусь сразу несколькими кремами против зуда. Мне стыдно показываться на улице в таком виде, поэтому я сижу дома, пока все не проходит. «Хорошо, что ты нида именно сейчас, — говорит Эли. — Мне всё равно нельзя к тебе прикасаться». Спустя три недели сыпь, хоть и начинает потихоньку заживать, всё ещё заметна. Я просыпаюсь среди ночи от сильной боли в животе, и меня рвёт несколько часов подряд, прежде чем Эли решается позвонить своему другу-парамедику и спросить у него, как быть.
Михоэл состоит в местной организации «Ацала», которая располагает собственными машинами скорой помощи и фельдшерами. Он говорит, что по их правилам женщину с болью в животе всегда отправляют в больницу, поскольку существует вероятность, что у неё что-то с маткой. Нас привозят в приёмное отделение университетской клиники, где большая очередь преимущественно из местных, которые пришли за обезболивающими. Меня долго не осматривают и дают лишь лекарство от жара, и, когда я наконец-то попадаю к доктору, он вызывает инфекциониста, чтобы тот меня осмотрел. Этот врач, тщедушный азиат с морщинистым лбом и лоснящейся кожей, сообщает, что у меня опоясывающий лишай, который, заключает он, глядя на религиозное облачение Эли, я, вероятно, подхватила в ритуальной купальне. При воспоминании о бассейне с тёплой водой, которую я, видимо, разделила с сотней-другой женщин, меня передёргивает. Мне даже в голову не приходило, что можно подхватить болезнь, исполняя одну из Божьих заповедей. Меня всегда учили, что мицва, она же заповедь, не может навредить; сама её суть защищает нас. Я чувствую себя проклятой. С тех пор как мы с Эли сыграли свадьбу, всё, что только могло, шло не так. Я унаследовала склонность Баби к суевериям — может, это знак? Если так, то он запоздал. Чуть раньше я ещё смогла бы воспользоваться этим предостережением. Но изменить своё положение сейчас я уже не в силах.
В нашем доме восемь этажей, на каждом плюс-минус двадцать квартир, в которых по большей части живут такие же молодожёны, как мы с Эли. Но каковы же были шансы, что Голда поселится на одном этаже с нами? Моя старая подруга, та, с кем меня когда-то давно поймали на ган йегуда, как и ожидалось, выросла красавицей. Глаза её блестят пуще прежнего, тело обрело приятные округлости, но талия такая же тонкая, как и тогда. Изменились её манеры: она стала скромной тихоней — совсем не такой, какой я её помню. Она приглашает меня на кофе, когда её муж как-то утром уходит в шуль. Как и все недавно вышедшие замуж девушки, мы щебечем о посуде и белье и разглядываем её свадебный альбом. Она приводит меня в спальню и показывает свой роскошный спальный гарнитур красного дерева, состоящий из внушительного платяного шкафа и громоздкого комода. Маленькая комнатка задавлена всей этой мебелью. Она садится на одну из кроватей и разглаживает покрывало своей тонкой изящной ладонью. Она поднимает на меня взгляд, полный боли. «Видела бы ты, что тут было в свадебную ночь, — шепчет она. — Здесь было столько… столько крови». Её голос надламывается на втором предложении.
Не уверена, что понимаю, что она имеет в виду. Если она говорит о потере невинности, то мне не очень-то хочется об этом знать. Я не вынесу ещё одного рассказа об успешной первой ночи, тогда как самой мне так и не удалось пролить ни капли крови. «Кровь была везде: на кровати, на стенах. Мне пришлось ехать в больницу». Её лицо вдруг перекашивает, и мне кажется, что она сейчас расплачется, но она делает глубокий вдох и отважно улыбается. «Он попал не туда. Мне разорвало кишечник. Ох, Двойре, ты не представляешь, как это больно. Это было ужасно!» Я в полном ступоре. Моя челюсть, вероятно, где-то на полу. Как вообще можно разорвать кишечник? «Знаешь, — торопится она объяснить, — им на занятиях по подготовке к свадьбе велят делать всё как можно быстрее, чтобы успеть до того, как они успеют стушеваться, а мы — испугаться. Так что он просто тыкался, понимаешь? Только не в то место. Откуда ему было знать? Даже я не совсем понимала, куда он там должен был попасть». «Как ты сейчас себя чувствуешь?» — спрашиваю я, глубоко поражённая её рассказом. «Ой, сейчас я в порядке!» Она широко улыбается, но её глаза не смеются, как раньше, и ямочки на щеках едва заметны. «Муж вернётся в любую минуту, так что тебе, наверное, пора». Внезапно она торопится выставить меня за дверь, будто боится, что её застанут за разговором с соседкой. Вернувшись к себе, я иду в ванную и запираю дверь. Двадцать минут я рыдаю в полотенце.
