КнигиСобрание сочинений:
Как полюбить классику
школьной программы

Под занавес литературного сезона значительная часть дискуссий обыкновенно сводится к тому, что в России больше не пишут великих книг — вопрос лишь в том, когда этот колодец иссяк. Не вступая в длящийся не одно десятилетие спор, мы обратились к школьной программе и решили напомнить, чем славны ее ключевые герои. При мысли о школьных годах большинство из нас до сих пор бросает в дрожь: половины того, что пытались запихнуть в нас учителя литературы, мы не понимали, а на другую просто не оставалось времени или желания. Рассказываем, что можно почитать на грядущих каникулах, если вы хотите наверстать упущенное или увидеть классиков с неожиданной стороны.

Текст: Игорь Кириенков

Пушкин — образ в национальной культуре если не христологический, то вполне сопоставимого масштаба: в конце концов именно он совершил самую грандиозную революцию в языке. Он придал ему современный светский облик и практически единолично компенсировал многовековое отставание русской литературы от ее более развитой западноевропейской кузины. Современник Байрона и Скотта, Пушкин переосмыслил как романтическую поэзию, быстрее прочих обнаружив у нее жирок и одышку, так и исторический роман, который в его руках стал серьезным социологическим инструментом. Перечислять регалии автора «Повестей Белкина» и «Маленьких трагедий» можно до бесконечности — плодами его трудов местная словесность кормится до сих пор.

Для начинающих: «Медный всадник» и «Борис Годунов» аккумулируют в себе главную тему русской литературы — взаимоотношения личности и власти, а «Евгений Онегин» открывает блистательную галерею русских романов — пусть он и записан стихами.

Для продвинутых: Помимо прочего, Пушкин был изумительным полемистом: созданное в Болдине «Опровержение на критики и замечания на собственные сочинения» показывает, как легко он вставал в борцовскую стойку и не покидал ринг до победного гонга.

Главный сюжет гоголевской биографии — разительная трансформация его юмора: после смены прописки смех первого великого русского сатирика приобрел трагическое измерение, купившее ему место в вечности. Постаралась и отечественная история, чей циклический характер в том числе не позволил Гоголю оказаться на литературной периферии: здесь всегда был спрос на антикоррупционные инвективы и тройку-Русь. Впрочем, своим величием автор «Носа» и «Старосветских помещиков» обязан вовсе не постылой политике. Сердцевиной его ослепительного (даже на фоне Пушкина и Лермонтова) таланта был все-таки удивительно пластичный язык, которым Гоголь умел вычерчивать такие головокружительные фуги, что им позавидовал бы сам Стерн.

Для начинающих: «Шинель», «Ревизор», «Мертвые души» — на этом гениальном, без преувеличения, триптихе училась писать вся русская литература от Герцена до Саши Соколова.

Для продвинутых: Финальный аккорд гоголевского творчества «Выбранные места из переписки с друзьями» — не то хроника распада гениального ума, не то последняя правда, сформулированная человеком, который однажды выдумал Россию, — от чего так и не оправился.

Достоевскому, вынужденному постоянно трудиться в условиях жестокого цейтнота и финансовой неопределенности, редко удавалось привести свои произведения в опрятный вид. Набоков, скорее, прав, когда говорит, что у автора «Бесов» куда лучше получалось создавать динамичное действие, чем полировать стиль. Экзальтированную манеру речи, в которой общаются герои его книг — всклокоченные богоискатели, мечущиеся от порока к святости, — переняли центральные персонажи литературы XX века: в генезисе фолкнеровского Квентина на равных правах присутствуют Стивен Дедал и Иван Карамазов. Другое значимое изобретение Достоевского — жанр метафизического детектива, где расследование обстоятельств преступления подменяется теологическим диспутом повышенной интенсивности, способным объяснить произошедшее гораздо точнее. 

Для начинающих: «Преступлению и наказанию», конечно, не место в программе десятого класса в силу почти садистского упоения, чувствующегося в описании убийства Алёны Ивановны. К тому же комплекс морально-этических дилемм, рассматриваемый в романе, подростку, хотелось бы верить, не близок. С другой стороны, анализируют же роман их американские сверстники в «Freaks and Geeks» и «Утопии».

Для продвинутых: Достоевский придумал экзистенциализм за сто лет до Сартра и Камю: состояние затравленного и ядовитого ума в «Записках из подполья» зарегистрировано куда вернее, чем на страницах «Тошноты» или «Мифа о Сизифе», — не говоря уже о том, что это блестящая литература.

«Кажется, ничто не ускользает от него. Ничто не промелькнет незамеченным», — с восторгом говорила Вирджиния Вульф о Толстом. Для современников (как Джойс, который считал рассказ «Много ли человеку земли нужно?» величайшим из когда-либо написанных) и потомков (вроде Франзена, через интервью отвешивающего графу низкие поклоны) он стал референтной фигурой, когда речь заходит о том, что очень условно называется «реалистическим повествованием». Толстой сочинил несколько умопомрачительных сказок, выписанных с такой опустошительной убедительностью, что мы принимаем их за самый достоверный срез реальности — упуская, до какой степени это продукт одного могучего, не знающего себе равных воображения.

Для начинающих: Трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность» и «Севастопольские рассказы», вторая из которых попала в дух времени наравне с романом Аксенова «Остров Крым».

Для продвинутых: «Война и мир» и «Анна Каренина» — Ветхий и Новый завет русской культуры и высшие, должно быть, достижения отечественной прозы, которые вряд ли удастся превзойти. Как вариант — поздний Толстой, презирающий все общественные институты («Крейцерова соната», «После бала», «Воскресение»).

При жизни Чехову пеняли за отсутствие или, в лучшем случае, амбивалентность мировоззрения: его рассказы действительно несводимы к ригидной идеологии или однозначному толкованию — во всяком случае в том смысле, в каком принято прочитывать других русских классиков первого ряда. Уникальность чеховского ракурса — беспощадного и милосердного разом — была немедленно оценена на Западе: его пестование мельчайших деталей и едва уловимых подробностей наследуют лучшие североамериканские новеллисты от Хемингуэя до Манро. На родине же из Чехова принялись лепить апологета самозабвенного труда, забывая о воздушной, почти незаметной проповеди творческой праздности в «Доме с мезонином».

Для начинающих: В школьной программе оказались-таки важнейшие вещи Чехова: первый в истории мини-сериал «Ионыч», лучший русский рассказ «Дама с собачкой» и определившая театр XX века комедия «Вишневый сад». 

Для продвинутых: Страсть отечественных литераторов к рискованным приключениям в случае Чехова приняла форму безрассудной, но необходимой для него поездки на остров Сахалин: одноименная книга стоила писателю здоровья и подарила российскому обществу самый мрачный нон-фикшн 1890-х.

XX столетие можно смело назвать веком жизнетворчества: превращением своей биографии в остросюжетный роман баловались не только символисты — исторические пертурбации из всякого художника делали героя первоклассного триллера. Судьба Алексея Пешкова, прошедшего путь от провинциального мещанина до советского патриция, кажется сказочной и по той небедной на сногсшибательные карьеры эпохи, в которую ему довелось жить. Вдумчивый читатель Гамсуна и Ницше, Горький привил русской литературе вкус ко всему сверхчеловеческому — без его интеллектуальных босяков и неуемных купцов невозможно представить себе ни бабелевских конармейцев, ни люденов из «Волны гасят ветер» Стругацких.

Для начинающих: Вместе с «Макаром Чудрой» и «Старухой Изергиль» — ранними, но уже многое обещающими рассказами, которые ввели в отечественную прозу доселе невиданные титанические фигуры — к хрестоматийному Горькому относится и пьеса «На дне» — вещь, так удавшаяся еще и потому, что была написана в пику Толстому-Луке.

Для продвинутых: Несмотря на авторство знаменитого афоризма сталинской эпохи «Если враг не сдается, его уничтожают», Горький не всегда был сторонником большевиков: за «Несвоевременные мысли», сборник статей 1917–1918 годов, обнажающих кровавые стороны русской революции, писателя с меньшим литературным весом наверняка поставили бы к стенке.

В неофициальном состязании на право считаться самым едким русским классиком Иван Бунин победил бы, не выходя на ринг: мемуары и дневники сохранили немало оскорблений в адрес выдающихся современников в диапазоне от Маяковского до Блока. Его можно понять: родившийся в неподходящее для его темперамента десятилетие (позже Чехова, но раньше Белого), Бунин оказался в положении хранителя традиции в те времена, когда об нее уже стали вытирать ноги, — и так и не смог преодолеть ее инерцию. Другое дело, что модернистская поэтика, от которой он декларативно бежал всю свою жизнь, под конец его все-таки настигла. В частности, поздние «Темные аллеи» построены на зловещем переплетении психоаналитических категорий «эроса» и «танатоса».

Для начинающих: Школьный Бунин — это прежде всего «Господин из Сан-Франциско», редкой силы рассказ, манифестирующий бунинское отвращение к современности с ее круизными лайнерами и другими буржуазными развлечениями, и «Чистый понедельник», за чьей обманчивой простотой скрывается многослойный культурный подтекст. 

Для продвинутых: «Окаянные дни», пожалуй, не стоит воспринимать как единственный документ о русском 1917 годе — Бунин перегибает на каждой второй странице, — но и обходить стороной тоже не рекомендуется: о том, как переживают катастрофу люди определенного склада — а это добрая половина эмиграции, — в этой книге сказано лучше, чем где бы то ни было.

Булгакова привыкли числить по разряду если не фронды, то «попутчиков»: кто еще с таким остервенением глумился над люмпен-пролетариатом в «Собачьем сердце» и рисовал сочувственный портрет офицерства дореволюционного образца в «Белой гвардии». Другое расхожее представление об авторе «Жизни господина де Мольера» связано с прискорбной популярностью «Мастера и Маргариты» — будто бы нет в русской литературе произведения более духовидческого и подрывного. Так бывает: не лучшая его вещь, отрекающаяся от гуманистической линии прошлого века — когда «маленький человек» вызывал у писателя сочувствие, а не презрение, — заслонила вполне реальные булгаковские заслуги: усложнение постчеховского театра и инкрустацию гоголевского сюрреализма в тело старомодной прозы.

Для начинающих: Булгаков дебютировал феерическими рассказами: уже «Записки юного врача» написаны с завидным мастерством и натурализмом. Не откажешь в изобразительной силе и «Морфию», в значительной степени основанном на реальном булгаковском опыте.

Для продвинутых: В трудные времена создатель «Театрального романа» спасался сценой: вероятно, он вообще был задуман как драматург — «Дни Турбиных», «Бег» и еще полдесятка превосходных пьес тому вернейшее подтверждение.

Шолохов, быть может, самый обсуждаемый писатель советской литературы — от дебатов насчет авторства «Тихого Дона» (как правило остроумных, но не вполне исчерпывающих проблему) до его — даже по меркам того времени — весьма одиозной общественной позиции. Мало кто в 1966 году решился бы назвать Синявского и Даниэля «молодчиками с черной совестью» и намекнуть на расстрел. Тем не менее место Шолохова в пантеоне «красных классиков» не то чтобы бесспорно: оглядываясь на «Войну и мир» с формальной стороны, он не отказывался и от толстовской сложности — поди разбери, кому в «Тихом Доне» он сочувствует больше. По крайней мере, зверства воюющих сторон в книге показаны в равных пропорциях.

Для начинающих: Эпопея о казачестве, как ни крути, его opus magnum, который тоже очутился в школьной программе, скорее, по недомыслию: этот во многих отношениях невыносимый (по концентрации насилия на страницу текста, считай, вовсе чемпион) роман сообщает о национальном характере слишком много нелестного. 

Для продвинутых: Попытавшись провернуть нечто подобное на материале Великой Отечественной, Шолохов оступился: если «Судьбу человека» еще можно считать творческой полуудачей, то из недописанных «Они сражались за Родину» получилась лишь неплохая основа для картины Бондарчука-старшего — что, впрочем, не так уж и мало.