ИскусствоПочему в мире критикуют памятники голым женщинам

Медуза Горгона и male gaze в Нью-Йорке

В октябре в Нью-Йорке, напротив суда, где Харви Вайнштейну огласили обвинительный приговор, поставили двухметровую бронзовую статую Горгоны Медузы с отрубленной головой Персея — она символизировала движение #MeToo. Автор скульптуры, аргентинский художник Лучано Гарбати, создал её ещё в 2008 году: тогда он ещё не думал о движении против сексуального насилия, просто решил переосмыслить древнегреческий миф, а именно его воплощение в скульптуре Бенвенуто Челлини XVI века «Персей с головой Медузы». Он задался вопросом, какой бы была победа Медузы.

Гарбати вновь поделился фотографией своей работы в 2018 году, когда движение #MeToo набирало обороты и освещалось в СМИ (зародилось движение ещё в 2006 году), статуя Гарбати разлетелась по соцсетям и стала символом «гнева женщин». По его словам, многие тогда писали ему и благодарили за эту работу. Тогда же на его скульптуру обратила внимание художница Бек Андерсен — она стала инициатором возведения статуи в Нью-Йорке. Сначала Андерсен и Гарбати основали проект «Medusa with the head» и продавали миниатюры скульптуры за 750 долларов, перечисляя 10 % выручки Национальному женскому правовому центру (National Women’s Law Center). Потом они подали заявку по программе «Искусство в Парке» в Нью-Йорке, в которой Гарбати представил свою работу как комментарий об обвинении пострадавших от сексуального насилия, ведь миф о Медузе «тысячелетиями внушал женщинам, что если их насилуют, то это их вина».

Когда Медуза Лучано Гарбати наконец появилась в Нью-Йорке, на неё обрушилась в основном критика. Многие обратили внимание на то, что движение #MeToo зародилось благодаря личным историям женщин (потом к движению присоединилось множество разных людей), но автором скульптуры, призванной это движение символизировать, оказался мужчина. Другие комментаторы считают, что вернее идею передала бы отрубленная голова Посейдона в руках Медузы, ведь именно он её изнасиловал, а не Персей. И конечно, много комментариев вызвала нагота и «традиционная красота» Медузы Гарбати.

«Это образ глазами мужчины: без лобковых волос с идеальной грудью, она больше похожа на Барби, ну или в крайнем случае на постмодернистскую Чёрную Мамбу Тарантино. В наготе самой по себе нет ничего оскорбительного, но неужели женщине всё ещё необходимо быть голой чтобы попасть в искусство (это отсылка к знаменитой работе Guerilla Girls. — Прим. ред.)?», — считает Дарья Юрийчук, исследовательница культуры и создательница канала «Волшебный институт феминистских исследований». При этом Дарья отмечает, что для этой работы важно, кто и как решил установить её в городе. Ведь паблик-арт — это работа сообществ или с сообществами, это способ, который помогает учесть точки зрения тех, кого изображают. Так, Бек Андерсен, благодаря которой «Медуза» и простоит в Нью-Йорке до апреля следующего года, в ответ на онлайн-критику сказала: «Истинная сила работы заключается в том, что она дестабилизирует патриархальный нарратив. Она заставляет человека остановиться».

Автор вдохновлялся скульптурой Челлини, то есть создал своеобразный женский «ответ» его Персею, отсюда и фигура Медузы, парируют защитники Гарбати. Но такое переосмысление мужчиной-художником классического сюжета Дарья Юрийчук не считает удачным. «Образ, на мой взгляд, действительно очень противоречивый. Художнику, который заигрывает с классическими античными сюжетами и формами, с феминизмом вряд ли по пути. Нам нужны другие истории с других перспектив. Тут перспектива, точка зрения вроде бы меняется, но если присмотреться повнимательнее, сама форма — то, как сделана эта скульптура, едва ли революционна. Учитывая, что в качестве Персея скульптор изобразил сам себя, — это скорее памятник страху белых мужчин потерять свои привилегии. И, может, даже последняя попытка нейтрализовать эту новую силу, превратить её в камень». Карен Аттиа, редактор раздела Global Opinions газеты The Washington Post, считает, что способность Медузы превращать мужчин в камень и была её эмпауэрментом — так она могла защитить себя, а в работе Гарбати Медуза обращается к «мужской» тактике насилия, хотя изначально могла обратить male gaze мужчин, которые не могли себя сдерживать, против них самих.

В итоге, как ни крути, тот факт, что Гарбати не думал о движении #MeToo, создавая своё произведение, сказывается на его восприятии. Как заметила активистка Вагатве Ванжуки, движение начала афроамериканка Тарана Бёрк (почти за десять лет до знаменитого твита Алиссы Милано), но олицетворять его стала героиня европейского мифа — по аналогии с тем, как небелые пострадавшие от насилия оказались маргинализированы в глобальном движении. Саму Тарану Бёрк насторожил ещё и посыл работы Гарбати как символа #MeToo: «Движение — не про расплату или месть, и уж точно не про насилие. Речь идёт об исцелении и действии». Кроме того, она напомнила, что движение #MeToo не только о женщинах — с сексуальным насилием может столкнуться кто угодно, — а скульптура словно поддерживает неверную идею о том, что это движение преследует мужчин.

«Мать феминизма» в Лондоне

Другой работой, вызвавшей резонанс, стала скульптура художницы Мэгги Хэмблинг, посвящённая писательнице, «матери феминизма» Мэри Уолстонкрафт в Лондоне. Хэмблинг изобразила небольшую обнажённую женщину, выходящую из абстрактной массы «женской формы», надпись на пьедестале которой гласит: «Для Мэри Уолстонкрафт». Установки первого памятника для Уолстонкрафт добились активисты-волонтёры во главе с писательницей Би Роулат: они заказали работу Хэмблинг после общественных консультаций и дискуссии, в которой участвовали профессиональные кураторы и представители общественности — они единогласно проголосовали за проект художницы. Однако после представления скульптуры в ноябре (после почти десяти лет краудфандинга на её возведение) на неё обрушилась критика, в первую очередь от писательниц.

Так, Имоджен Гермес Говар написала: «Безымянная, обнажённая и традиционно привлекательная — только такими женщин приемлют в общественной скульптуре». А журналистка Channel 4 Джорджина Ли саркастично отметила: «Потому что ничто не говорит „почитание матери феминизма“ так, как сексуальная обнажённая леди». С ней согласились и многие другие. Критики ссылались на цитату самой Уолстонкрафт из книги «В защиту прав женщин» о чрезмерной ценности внешности, которую внушают женщинам с детства: «Обученный с младенчества, что красота — скипетр женщины, ум приспосабливается к телу и, бродя вокруг своей позолоченной клетки, стремится только украсить тюрьму». Конечно, не обошлось и без комментариев о лобковых волосах скульптуры. Некоторые от критики и вовсе перешли к действиям: одна активистка попыталась надеть на памятник футболку и заявила, что он поощряет харассмент.

Памятник Мэри Уолстонкрафт не первая работа художницы Мэгги Хэмблинг в общественном пространстве. Она уже создала резонансные скульптуры, посвящённые Оскару Уайльду, где бюст писателя выступает из скамейки-саркофага, и Бенджамину Бриттену в виде большой ракушки гребешка.

Писательница Би Роулат, возглавившая кампанию по установке памятника, сказала: «Выбирая Мэгги, мы понимали, что выбираем скульптуру, которая пытается изобразить рождение движения, а не изображение самой Уолстонкрафт. Нам понравилась идея уйти от того, чтобы возводить людей на пьедесталы, что, откровенно говоря, не в духе философии Уолстонкрафт». С Роулат согласна куратор Элеанор Нерн: в своей колонке для The New York Times она заключила, что это общественное искусство, которое обращается к своей аудитории «в настоящем времени». Ключевой целью для волонтёров было сделать так, чтобы скульптура вдохновляла людей узнать больше о женщине, которой она посвящена, — и для этого она должна быть такой же «радикальной», как сама Уолстонкрафт.

Культуролог и гендерный исследователь Олеся Авраменко считает, что, чтобы разобраться с тем, идёт ли речь о старомодной оптике male gaze, то есть объективирует ли новая скульптура женщин, или это условная и почти символическая, «эмансипаторная» нагота (сродни боди-арту 1970-х, когда первым, что отвоевали радикальные феминистские художницы у искусства, было их собственное тело), стоит ответить себе на несколько вопросов. Является ли автор скульптуры феминисткой и имеет ли феминизм единую программу относительно наготы? И может ли скульптор-феминистка ваять обнажённые женские тела?» Эксперт предполагает, что конфликт вокруг статуи может быть поколенческим: современные молодые активистки воспринимают высказывания художницы поколения 1970-х как устаревшее и в чём-то даже обратное их представлениям о современном искусстве.

Отстаивая свою работу, Мэгги Хэмблинг напомнила, что она лишь посвятила её Уолстонкрафт (а не изобразила саму писательницу) и представила собирательный образ «Каждой женщины». И без одежды она потому, что «одежда определяет людей» и «ограничивает». Но в интервью Evening Standard Мэгги Хэмблинг предположила, что её скульптура «более или менее в той форме, в какой мы все хотели бы быть», чем вызвала новую волну критики. Как и глянцевые журналы, статуя прославляет право стройных, традиционно привлекательных женщин снимать свою одежду, заявила колумнистка The Atlantic Хелен Льюис. Это сравнение становится особо актуальным в связи с декабрьской обложкой польского Vogue, посвящённого протестам женщин против запрета абортов.

Своеобразную точку в этом споре ставит в своей колонке для The Spectator писательница Кейт Чизолм. Она написала, что скульптура, посвящённая Уолстонкрафт, «страшная, но подходящая»: писательница была противоречивой фигурой и её величие нельзя было бы передать непосредственным её изображением (кстати, такой дизайн был предложен, но уступил идее Хэмблинг). Чизолм цитирует профессорку Нэнси Джонсон, под редакцией которой недавно вышел сборник эссе о Уолстонкрафт: «Кажется вполне уместным, что мемориал Мэри Уолстонкрафт вызвал столько споров, потому что её работа в области социальной и политической теории тоже была столь противоречивой».

Слишком красивая борьба в Польше

В конце ноября Vogue Polska представил номер, посвящённый протестам против запрета абортов в стране. Интервью для этого выпуска дала и активистка и соосновательница Strajk Kobiet Марта Лемпарт, а на обложке журнала появилась модель Аня Рубик. И если первую из трёх обложек Vogue, созданных Рубик, приняли скорее позитивно, вторая, где модель полностью обнажена (оммаж знаменитой фотографии Хельмута Ньютона), вызвала у подписчиков издания много вопросов. Читательницы журнала интересовались, почему на обложке не Марта Лемпарт или не обычная участница протестов в стране. Аня Рубик пояснила, что снялась обнажённой, потому что «в патриархальных обществах женское тело сексуализируется, считается чем-то плохим и неприличным. Нагота стала символом женской революции».

Однако большинство подписчиц, напротив, посчитали, что такая обложка «будет лучше продаваться в патриархальном, потребительском обществе». Критики обложки напоминают, что в обнажённых женских телах самих по себе нет ничего плохого. Но создавая общественные произведения, важно помнить о всё ещё распространённом в современной визуальной культуре male gaze.

Исследователь Олеся Авраменко считает, что «„правильного“ феминизма не существует и присваивать себе условно „верную“ точку зрения довольно опрометчиво». Но не исключено, что описанные дискуссии объединяет вовсе не нагота в произведениях, а тот факт, что «женщины вынуждены спорить друг с другом из-за небольшого куска того, что традиционно принадлежало мужчинам, — в данном случае общественной площади», как заметила Хелен Льюис, говоря о работе Хэмблинг.

Что тем временем происходит в России

В России пока сложно представить похожие дискуссии — просто потому, что подобные произведения паблик-арта вряд ли появятся в общественном пространстве, которое контролирует государство. Даже обложки журналов, иначе показывающие наготу, рискуют не пройти самоцензуру, как показал недавний пример с фальшобложкой выпуска Elle с обнажённой Эшли Грэм.

Подавляющее большинство памятников в России непосредственно изображают тех, кому посвящены, и редко встречаются экспериментальные работы, вызывающие дебаты. Они зачастую возводятся по инициативе или под контролем государства — неподходящий дизайн просто не пройдёт отбор. Общественность сможет поучаствовать в принятии решения разве что на этапе голосования за предварительно отобранные эскизы. Поэтому у нас памятники женщинам хоть и появляются, но связаны с узким кругом тем и выполнены в «традиционной» манере, поэтому зачастую сложно понять время их возведения.

В то же время в стране существует феномен локальных скульптур женщин, одобренных местными муниципалитетами. И они транслируют определённое видение женщин. Например, в Тюмени, Томске и Саратове есть памятники беременным женщинам — они чаще всего располагаются напротив роддомов или медицинских вузов, и их почти всегда создают скульпторы-мужчины. Автор тюменской «Мамы» решил изобразить её без партнёра, потому что отец только «нарушил бы композицию». А в Новосибирске есть памятник «деловой женщине» в мини-юбке и с декольте, установленный местной компанией, — её принимают за секретаря или учительницу (скорее всего, из-за большого стола, рядом с которым она стоит). В Томске стоит покровительница студентов Татьяна — стройную девушку в тонком обтягивающем платье студенты каждую осень по традиции наряжают в шарф.

Такие произведения сложно назвать паблик-артом. Директор Музея современного искусства PERMM Наиля Аллахвердиева в интервью журналу «Искусство» говорила, что у паблик-арта нет цели развлекать, он может быть «социальной терапией, способом изменения представлений о мире и о себе», в то время как возведение новых «монументов великим людям» — признак стагнации. Реакцию на нестандартные монументы можно предугадать по тому, как в Москве приняли новую скульптуру Сергея Есенина, возведённую у музея поэта этой осенью: «ангела со сломанными крыльями» назвали жутким и бездарным.

Монументальная скульптура требует больших усилий по согласованию и реализации в России, отчего, кажется, нет и волонтёрских движений наподобие того, что добилось установки памятника Мэри Уолстонкрафт. Как замечает культуролог Олеся Авраменко, скульптура может быть слишком затратной и для самих художниц, они становятся зависимыми от спонсоров или государства. «А возможно, скульптура просто на время перестала быть для сегодняшних художниц важным инструментом. На мой взгляд, сегодня интереснее работать с пределами и преобразованиями собственного тела, как делают Алиса Горшенина, Ольга Кройтор или Саша Фролова», — добавляет Авраменко. Хотя встречаются примеры монументального уличного искусства: так, в Казани в октябре экоактивисты установили в парке скульптуру дриады — покровительницы деревьев, которую, правда, вскоре украли неизвестные.

В России паблик-арт чаще проявляется в граффити, графике и в последнее время в перформансе. При этом, по словам Аллахвердиевой, паблик-арт — это «искусство социального компромисса» между художниками и обществом, которое представляют муниципалитеты. Большую свободу художникам даёт стрит-арт. Исследовательница культуры Дарья Юрийчук приводит в пример феминистское уличное искусство граффити группы Гадины (Ганди). По её словам, они удачно работают с контекстом, очень деликатно проблематизируют и делают видимыми образы и истории, которые не вошли в канон истории искусства. Они работали и с наготой, как в произведении «Меня скоро сотрут. А тебя?», так, по сути, и в серии с палеолитическими Венерами, которую назвали «пропагандой любви и истории искусства».

Сейчас в отечественном стрит-арте идёт дискуссия о необходимости создания «буфера между чиновниками и художниками» — экспертного сообщества, хорошо знающего предмет и, очевидно, легитимизирующего такое искусство.

Что же в итоге? Возможно, правы активисты, так долго работавшие над памятником для Уолстонкрафт, которые предложили критикам финансировать возведение новых статуй женщин, «чтобы на эту было меньше давления» (благодаря скандалу и правда возобновились кампании, посвящённые «классическим» памятникам Вирджинии Вулф и Сильвии Панкхёрст). Если будет больше памятников и паблик-арта, посвящённых женщинам, которые при этом бы выражали реальность сообществ, тогда можно будет достичь разнообразия и не бояться экспериментировать, а главное — добиться репрезентации на собственных условиях. Как говорила Уолстонкрафт (именно эта цитата украшает памятник писательнице): «Я хочу, чтобы женщины имели власть не над мужчинами, а над самими собой».

ФОТОГРАФИИ: Getty Images, MWTH PROJECT