ПрофессияМария Киселева,
активист и автор
иконы Pussy Riot
Новосибирская художница о пользе тюрьмы для художника, анархии и мадагаскарских тараканах
В РУБРИКЕ «ДЕЛО» мы знакомим читателей с женщинами разных профессий и увлечений, которые нравятся нам или просто интересны. В этом выпуске — участница арт-группы «Бабушка после похорон», автор иконы Pussy Riot и один из организаторов монстраций в Новосибирске Мария Киселева.
саша шевелева
Мария
Киселева
художник и активист
Искусство связано
с низвержением идолов
Я учусь в Новосибирской государственной архитектурно-художественной академии на дизайнера. Это такое странное место: абсолютно обычное учебное заведение, которое живет по советским стандартам, нас даже заставляют учить ГОСТы 60-х годов. История искусства там заканчивается на передвижниках. А потом говорят: «Ну, конечно, были авангардисты, но я вам не буду рассказывать — вы же все равно не поймете». А когда реально начинаешь с ними по работе советоваться, говорят: «Ну, мы не будем вам советовать: зачем нам на рынке себе создавать конкурентов». У нас в академии есть преподаватель Костя Скотников, художник из арт-группы «Синие носы». Это единственный преподаватель, который заинтересован в общении с молодыми людьми. Я занималась с ним академическим рисунком, когда сказала, что интересуюсь современным искусством. Он стал мне давать книжки, сайты. На меня сильно повлияли книги Гройса.
Творческая группа «Бабушка после похорон» (БПП) — это два человека: я и Артем Лоскутов, которым удается создавать ощущение прогрессивной общественности Новосибирска. Артем старше меня, и он раньше начал заниматься активизмом на стыке искусства и политики. Каждый год 1 мая мы проводим в Новосибирске монстрации. Собираются несколько тысяч молодых людей, которые выходят на улицы с какими-то остроумными смешными плакатами, — это абсолютный шок. В первую очередь это шок для мэрии. Моя мама ходит на монстрации, но она не ходит в толпе, а стоит сбоку и слушает, что говорят менты и депутаты. И вот они стоят и думают: «Нет, ну вот сколько у них денег? Даже если по 300 рублей каждому заплатили, это сколько? Откуда?» Им и в голову даже не приходит, что людям просто нужен глоток свежего воздуха, общая тусовка, куда все могли бы прийти и классно провести время.
Мы не можем найти общего языка с этими людьми. У нас даже был такой плакат: «Больше-то с вами и говорить не о чем». Как мы можем требовать что-то от людей, которые не выполняют даже своих официальных функций? Мы не знаем этого протокольного, полубандитского языка и не хотим на нем с ними общаться, поэтому мы изобретаем какие-то абсурдистские афоризмы, продолжая традиции Хармса и Пригова. Перед монстрацией мы проводим очень много времени в мэрии, бесконечно споря со всеми этими мужиками, которые там сидят и просто не понимают, что это такое. И вот я там начинаю: «Ну, понимаете, карнавальная культура, все дела». Они: «Нет, мы не понимаем, зачем это надо?»
В 2009 году у Артема была история с Центром «Э»: ему в канун монстрации подбросили 11 грамм травы, и он месяц сидел в СИЗО. Это была громкая история, и на следующий год на монстрацию пришли несколько тысяч человек. Я не понимаю, где все эти люди в течение года? И внезапно 1 мая выходят, как будто из другого мира какие-то. Все улыбаются, визжат. Теперь уже это нельзя бросить: в прошлом году появились люди, которые заявили, что если мы не будем больше проводить свою монстрацию, то они будут делать свою, православную монстрацию.
Ты должен пройти не через какие-то институции
вроде галерей, а через тюрьму,
и тогда ты — художник
Артема я знала давно, но он мне дико не нравился. А потом он отсидел месяц в СИЗО, вышел оттуда и очень сильно изменился. Я вообще придерживаюсь мнения, что тюрьма, если это месяц-два, очень благотворно влияет на человека. Ты сидишь и целыми днями перечитываешь свое дело — или просто наедине с собой. И ты обдумываешь каждый свой поступок, вспоминаешь все, что ты говорил, делал. И это очень вскрывает человека, особенно когда ты не знаешь, просидишь ли ты месяц или три года. Артема это настолько изменило — он стал гораздо глубже, гораздо серьезнее. Тюрьма дает навык отвечать за свои слова, потому что как только ты скажешь что-то не то, у тебя будут проблемы. И ты начинаешь думать над каждой фразой. Он сильно повзрослел и более осмысленно начал жить. После этого мы начали встречаться.
У меня столько знакомых, друзей, которые побывали в тюрьме и сейчас там находятся, я столько историй про этот тюремный быт слышала, что у меня уже полное ощущение, что я там сама была. Если я там окажусь, я, возможно, не растеряюсь. Катя Самуцевич участвовала во многих акциях «Войны», но никто не считал ее художником до того, как она вышла из тюрьмы. Получается, что ты должен пройти не через какие-то институции вроде галерей, ты должен пройти через тюрьму, и тогда ты — художник. Тюрьма — это обряд посвящения, обряд инициации.
Мы знали «Войну» дистанционно. В 2010 году мы с Артемом первый раз приехали в Москву и познакомились с Петей и Надей (Петр Верзилов и Надежда Толоконникова. — Прим. ред.). «Война» же распалась на две фракции: питерскую и московскую, и мы сдружились с московскими.
Pussy Riot — это люди, с которыми мы знакомы, которых мы в чем-то поддерживаем, в чем-то не поддерживаем. Когда Артем сидел, первые акции поддержки организовали именно Петя с Надей. Есть люди, с которыми ты не общаешься каждый день, а потом именно эти люди оказывают тебе поддержку. Мы подумали, что надо что-то сделать, как только их арестовали 3 марта, потому что тогда еще ни Пола Маккартни, ни Мадонны не было. Мы обсуждали это с Артемом, и идея нарисовать икону была на поверхности. Мы ее нарисовали, пошли ночью и поместили в эти рекламные конструкции, выбрали пустые лайтбоксы, чтобы никакого вандализма, открыли, вставили наши иконы, закрыли, сфотографировали. Их тут же сняли на утро. Но кто-то успел сфотографировать, и как-то все разошлось. Мы написали пост, что «вот, мы с Артемом гуляли и наблюдали чудо. Мы шли и видели пустую рекламную конструкцию. Мы смотрели на этот лайтбокс, и внезапно там начала появляться икона. И мы решили, что не можем об этом молчать, потому что эти чудеса очень редко случаются и человечество должно о них знать».
Мы исследуем границы дозволенного.
Границы, которые устанавливает не общество, как это должно быть, а государственная машина сверху
Когда был суд на кураторами Ерофеевым и Самодуровым (организаторами выставки «Запретное искусство-2006» — Прим. ред.), мы хотели сделать такую акцию: прийти в суд с тремя тысячами больших мадагаскарских тараканов. И вот мы туда зашли, к нам подошли приставы: «У вас там бомба, давайте мы вас обыщем!» Мы: «Нет. Не обыскивайте нас!» А они сразу: «Ага, у вас там бомба!» В общем, у нас не получилось проникнуть в сам судебный зал. Мы же с Артемом еще должны были документировать все. И чтобы все это не пропало, в этот момент Петя впрыгивает на лавку, и я помню, как в замедленном действии, как он эту коробку от Choco Pie открывает и рассеивает этих тараканов. И мы стоим под дождем из мадагаскарских тараканов. И я понимаю, что у меня вся сумка, я вся в них. Я смотрю на Артема, он тоже весь в них. И начались визги на весь суд. Начинается беспорядок. Это было не то что мерзко. Было мерзко, когда мы вышли уже из суда, прошло время, может быть, 10 минут, мы уже всё скинули. Стоим с Артемом, а он в рубашке, и я вижу, что из рубашки один такой тын-тын. Усами шевелит. И я: «Артем, он еще тут! Они с нами!» Он: «Сними его! Сними его! Я больше не могу». И мы забегали. Потом его как-то скинули. Но с тех пор у меня нет никакого предубеждения к насекомым.
Мы исследуем границы дозволенного: что в этом обществе дозволено, а что нет. И в какой момент эти границы сдвигаются. И к сожалению, эта деятельность неразрывно связана с уголовными практиками, потому что мы все-таки существуем в определенном государстве, и эти самые границы устанавливает не общество (как это должно быть), а государственная машина сверху. И мы стараемся с ней взаимодействовать, выясняя, на что она способна и как она будет реагировать.
Сейчас я рисую книжку про наркозависимых: героинщиц, метадонщиц, таких серьезных дам. Это будет графическая новелла. Я долго думала, в какой форме это рисовать. Мы были в Перми на «Белых ночах» и зашли в магазин «Пиотровский», где нашли книжку про средневековые манускрипты с миниатюрами. Меня дико проперла вся эта эстетика. Вообще, вся эта тема с наркозависимыми напоминает Средневековье. И я решила, как мне изложить жизни этих женщин: есть жития святых, а у меня будет повествование о жизни героинщицы Лены. Если утрировать и упрощать, то бог — это любовь, а житие святого говорит нам про поиски этой любви. После того как я пообщалась с этими женщинами, я поняла, что вся их жизнь была поисками той настоящей любви, которую они не могли получить и не знали, что это такое.
Искусство связано с низвержением идолов. Это как раз у Малевича есть цитата, которая мне очень нравится: «Надо разрушать иконы старого мира». Надо низводить идолов, это прочищает сознание.
Если спросить меня: «Какие у тебя, Маша, политические взгляды?» — это, может быть, будет смешно звучать, но я верю в анархию. Я не верю в бога, я верю в анархию. Анархия говорит нам о личной ответственности каждого члена общества, который должен достаточно здраво мыслить, чтобы отвечать за свои поступки не перед судьей или прокурором, а лично перед собой. Тогда в жизни будет гораздо больше здравого смысла. Мы не говорим, что все должны жить в плохих квартирах. Мы говорим о том, что все должны жить в тех квартирах, в которых они нуждаются. Капитализм раскручивает человека на покупку совершенно не нужных ему вещей, на покупку безумия, которое, вроде как, обновляет твою жизнь, но на самом деле это всего лишь декорации, где ты зачастую не видишь своей жизни и не видишь себя.
Фотограф: Мария Сумина