Жизнь«В хорошие новости верить перестала»: Журналистки подводят итоги года

Война сломала всю мою жизнь. Я потеряла любимую работу (поездки репортёром в регионы РФ), которой занималась 15 лет, и все личные отношения, в том числе с дочерью, подверглись часто невыносимому давлению.

К профессии отношение не изменилось — это моё любимое дело, просто мне запретили им заниматься. По соображением безопасности запретил работодатель. По соображениям того, что я мешаюсь под ногами, — российская власть. По соображениям ответственности перед ребёнком (мать ей нужна на свободе) я запретила сама себе. Быть российской журналисткой сегодня — значит быть всеми ненавидимым говном.

Самое большое впечатление на меня произвели две новости: обстрел роддома в Мариуполе и сотрудничество с украинскими СМИ и российскими оппозиционерами бывшего националиста, пособника убийц адвоката Маркелова и журналистки Бабуровой, Алексея Барановского. Долго объяснять, но в моей картине мира обе истории — недоступный моему мозгу зеркальный лабиринт с перевёртышами. А лучшее событие года — то, что для меня не стали открытием или сюрпризом взгляды знакомых, которых я уважаю. Значит, я всё ещё умею разбираться в людях.

У меня было время всё обдумать про себя, работу и Россию — мне повезло. Когда началась война, многим коллегам пришлось принимать те же решения за считаные часы. Но я всё равно провела весь год в сомнениях и тревоге. Не попыталась съездить за репортажем в Украину, о чём жалею; могла бы больше писать о войне и меньше винить себя, когда не получается; предсказуемо выгорела.

Работать в первое время после начала войны было очень сложно: мало кто соглашается говорить, почти никто не хочет делать это под своим именем. В феврале и марте я каждый день отправляла десятки сообщений возможным героям — и могла за несколько дней не получить ни одного ответа. Но к этому привыкаешь, а ещё что-то меняется: кто-то уезжает и теперь готов говорить, кто-то решается, думая, что хоть так может на что-то повлиять.

Хуже, что перестаёшь понимать, для кого пишешь. Раньше я жила в России и писала о ней для тех, кто тоже там живёт. А сейчас кажется важным рассказывать и о том, что происходит в России, и о том, что российские войска делают в Украине. А читают тебя и россияне внутри страны, и эмигранты, и украинцы, и граждане других стран. Картинка резко стала сложнее, и непонятно, кто и как может воспринять твои слова.

Первые свидетельства того, насколько эффективно сработала отечественная пропаганда, стали приходить, когда я уже познакомилась с живущими в бомбоубежище киевлянками: на станции метро «Университет» они спали, читали новости, делали друг другу маникюр, сушили бельё на бутылках с горячей водой. Но остающиеся в России — даже самые близкие — решили верить не мне и этим моим рассказам, а сетке анонимных телеграм-каналов. И вся прошлая карьера, потраченная — вместо борьбы с фейками — на какие-то другие форматы, показалась мне тогда невероятным излишеством. Упущенным шансом их — моих близких — от самих себя спасти.

Сейчас то замешательство сменилось тягостным предчувствием катастрофы. Презумпцию невиновности российская журналистика как будто уже потеряла — и если мы сейчас перестанем работать на износ, не исчезнем ли мы вовсе? А как продолжать, не находясь в России, я понимаю пока не до конца; выживание, вероятно, зависит только от нашей коллективной изобретательности. Недавно со мной попытался возобновить контакт старый источник: после долгого молчания он вдруг прислал мне фотографию розы, вставленной — вместо чеки — в проржавевшую гранату. Послание показалось мне пацифистским; раньше я бы назначила встречу — а теперь не смогу даже доехать до Москвы.

В хорошие новости я верить перестала: просто был очередной день, когда гибли мирные украинцы — а на лентах агентств не оказалось ни одного снимка, как кто-то в России выходит на антивоенный протест.

Страна, где я жила, стала насильником и убийцей — ощущения, будто твой родственник стал серийным маньяком и все вокруг спрашивают тебя, как ты и другие члены семьи это допустили. Понадобились несколько месяцев, чтобы понять: эта война не закончится, если этого не захотят люди изнутри России, да, и русскоязычные, которые, как и мы, ненавидят войну, тоже достойны своего медиа. Мы выдохнули и переупаковались в новый «Дождь» за границей. Оказалось, что делать его даже сложнее, чем в России под давлением государства. Мы по-прежнему оставались родственниками маньяка, который продолжал бесчинствовать на свободе. И мало кто был готов закрыть глаза на нашу генетическую связь. Единственная возможность доказать, что мы — не он, как написано на одном граффити в Тель-Авиве, это работать в три, в тридцать три раза эффективнее. А я «не в ресурсе», моя батарейка за 2022 год почти на нуле, я совсем не «дюрасел». За этот год я успела стать иноагенткой, и через две недели мне впервые сдавать «проклятый» иноагентский отчёт. За этот год я дважды эмигрировала в неизвестность. Но теперь, куда я ни приезжаю, всюду есть мои собственные друзья и аудитория «Дождя». Никогда ещё люди так часто не подходили с желанием поговорить, вслух порадоваться, что они со своей жизненной позицией такие не одни. Это очень поддерживает. Когда я совсем раскисаю, я думаю о том, что благодаря «Дождю» они не одни и я не одна. Надо продолжать.

Дальше — новая работа под псевдонимом, наполовину подпольная. Каждый вечер — страх, вдруг уже завтра придут с обыском? Каждое утро — вздох: «Сегодня не пришли». Подкаст я так и не доделала, видеоформаты — тоже. Как планировать будущее и карьеру — непонятно. В какой стране жить — чёрт знает.

В конце этого года осталась только огромная, тяжёлая усталость. Но как-то неловко жаловаться, в конце концов, это не мой дом разрушила война, это не мои родные гибнут под обстрелами. Совершенно невыносимо ходить по Москве, смотреть на все эти ёлочки-огоньки и думать о том, что где-то сейчас люди без тепла и света, что у кого-то война забрала праздник, у кого-то — год, а у кого-то — жизнь.

Я решила, что в этом году не буду подводить никаких итогов. Не буду напоминать себе о том, что не сделано, не буду ничего загадывать на будущее. Руки-ноги целы, кукуха не совсем улетела — и на том спасибо. Остальные итоги — когда-нибудь потом, когда закончится этот бесконечный февраль.

Тем не менее я очень рада, что я журналист. Сейчас, когда мою профессию пытаются превратить в оружие, я хочу быть системой ПВО. Таким «Железным куполом» для своей аудитории. Я хочу защищать их от лжи и манипуляций.

Быть журналистом сегодня — значит, к сожалению, быть врагом для всех: для российской власти, для европейских чиновников, да для всего окружающего мира. И только зрители-слушатели поддерживают и помогают двигаться дальше. Очень сложно доказывать каждый раз, что ты не российская пропаганда и всю свою жизнь положила на то, чтобы люди знали правду. Но это цена, которую мы платим.

Спустя два-три дня после закрытия «Дождя» я нашла новую работу — стала журналисткой издания The Insider и ведущей YouTube-канала. Понятно, что с человеческой точки зрения всё происходящее — кошмар и ужас, но с профессиональной — осмысленности в моей работе стало намного больше.

Недавно я вернулась из Украины, где была десять дней. Я проехала с востока на запад: была в Киеве, Харькове, Львове, Днепре. В оккупированных территориях Харьковской области. Видела, что после себя оставили российские ракеты. Вернее, что они просто стёрли города с лица земли. Наша съёмочная группа попала под небольшой обстрел. Я говорила с российскими военнопленными и с теми, кто был в российском плену. Видела своими глазами пыточные. Общалась с украинскими военными, у которых вместо ноги теперь металлический протез, с ранеными в Бахмуте. Также я была в офисе президента, где брала интервью у Михаила Подоляка. Мы с ним обсуждали, что такое «быть российским журналистом» сегодня.

Он сказал, что если ты российский журналист, то недостаточно просто писать в соцсетях, что ты против войны. Я с этим абсолютно согласна. Считаю, что слова сейчас играют намного меньше роли, чем реальные дела в профессии. И расследовательская журналистика намного важнее так называемой публицистики. Вести стримы в YouTube мы все горазды, это не очень сложно. Но мало говорить — нужно делать. Например, я сейчас много общаюсь с ЧВК Вагнер, которые предоставляют уникальные свидетельства о том, как работает эта структура. И в этом смысле изменилось моё отношение к профессии: я гораздо ответственнее отношусь к тому, что произвожу.

Главную новость года выбрать не могу. Сначала были обстрелы Киева, где у меня жил папа. И когда началась война, у него в квартире находилась моя сестра. Под конец марта случалась Буча. Кременчуг, Винница, Харьков. Снова Киев. Невозможно из всех этих событий выбрать одно.

Лучшим событием года я считаю свою командировку в Украину. У меня, как и у всех, были проблемы с аккредитацией, но я сама получила все разрешения, и это была моя самая осмысленная рабочая неделя в этом году. Символично, что она же была последней, — сейчас у меня каникулы.

В конце 2021-го я подумывала о том, чтобы уйти из журналистики, потому что фактически был введён прямой запрет на профессию. И я чувствовала колоссальное отчаяние. Но в условиях войны ты сильнее ощущаешь необходимость независимой журналистики, в обычное время это куда менее благодарный труд. Хотя, конечно, нужен он всегда.

Довольно сложно менять представления людей о прекрасном. В марте, когда мы только запускали медиа и начинали публиковать тексты, которые вызывали большой резонанс, со стороны мужчин — таких взрослых дядек-политологов, — был огромный скепсис: «Да кто с этой Фаридой будет разговаривать?» Это было смешно, потому что никто из них на моей памяти не подвергал такому скепсису труды моих коллег-мужчин. К вопросу о том, каково быть российской журналисткой.

Я стараюсь фильтровать всё, что смотрю и читаю, потому что иначе просто не вывезу. Адские, чудовищные события стараюсь воспринимать в виде текста, потому что всё визуальное производит гораздо более сильное впечатление. Самым большим потрясением, конечно, было начало войны — произошёл коренной перелом сознания. Затем первые новости о зверствах российской армии в Буче и других населённых пунктах Украины. Мобилизация тоже шокировала.

Радовало меня то, когда я видела, как мои друзья, коллеги и даже незнакомые люди справляются, запуская новые хорошие проекты. Когда боевые действия ослабевали, было небольшое облегчение, что погибает не так много людей. Хотя, конечно, это иллюзия.

Сам процесс работы при этом ощутимо поменялся: если раньше я могла легко поехать в командировку в любую точку России, сейчас много приходится работать по телефону. Это унылее и сложнее технически, но по-прежнему возможно. Хотя в одну командировку всё же получилось съездить: я писала историю о шести детях, сначала выживавших в осаждённом Мариуполе, потом увезённых в самопровозглашенную ДНР, проехавших половину Европы и всё это время пытавшихся попасть к своим родителям, — и застала момент воссоединения семьи. Это редкая история со счастливым концом трагического для многих года. Концептуально же принципы работы остались те же: достоверность и проверка фактов, общественная значимость историй.

Самое сильное впечатление на меня производили все новости о гибели маленьких детей в Украине. Невозможно представить себе, что чувствуют их родители. И ещё новость о мобилизации в России — сама идея, что государство может принудить людей идти убивать и умирать, вызывает экзистенциальный ужас.

А лучшее событие года — оправдательный приговор Юлии Цветковой.

ФОТОГРАФИИ: Timepad, КАТЯ АРЕНИНА / Twitter, Таня Фельгенгауэр / соцсети, Полина Милушкова / соцсети, Boosty, НИНА НАЗАРОВА / соцсети, Юлия Дудкина / Twitter, Анна Монгайт / соцсети