ПрофессияПравозащитница
Анна Саранг о наркотиках
и ВИЧ-эпидемии в России
Президент Фонда имени Андрея Рылькова о положении людей с наркозависимостью в стране
Интервью: Наташа Федоренко
В РУБРИКЕ «ДЕЛО» мы знакомим читателей с женщинами разных профессий и увлечений, которые нравятся нам или просто интересны. В этом выпуске мы поговорили с Анной Саранг — президентом Фонда содействия защите здоровья и социальной справедливости имени Андрея Рылькова, которая помогает людям с наркотической зависимостью. Саранг рассказала о проблемах российской наркополитики, борьбе с ВИЧ в конце 90-х и о том, как совмещать академическую карьеру за рубежом и судебные разбирательства с министерством юстиции.
В материале может содержаться информация, не предназначенная для лиц младше 18 лет
Россия без СПИДа
Я стала заниматься наркополитикой почти двадцать лет назад и как-то быстро поняла, что придётся рубиться до самого конца. А началось всё с того, что в 1998 году голландская организация «Врачи без границ» заинтересовалась Россией как страной, где резко выросло количество людей, употребляющих наркотики и, соответственно, повысился риск эпидемии ВИЧ. «Врачи без границ» хотели это предотвратить на корню, так как уже выработали методы работы в других странах. Тогда на всю Москву было человек пятьдесят ВИЧ-положительных — как сейчас помню заметку в газете. И голландцы не очень понимали, как им попасть в Россию, потому что проблема была абсолютно не очевидна.
Людей с наркотической зависимостью в то время и правда было очень много, в том числе и мои друзья. С ними «Врачи без границ» познакомились через одного зарубежного фотографа, который снимал бурно развивающуюся российскую и украинскую наркосцену. Голландцам повезло, потому что мои друзья не только употребляли наркотики, но и хорошо говорили по-английски. «Врачи без границ» посадили их читать умные книжки про снижение вреда от наркотиков, оплатили им бесплатные кришнаитские обеды и большой офис с условием, что через полгода ребята закрутят эту тему в России — начнут объяснять наркозависимым, как употреблять и заниматься сексом, снижая вред для здоровья. Именно тогда меня втянули во всю эту историю.
В 1998 году программа заработала полным ходом, тогда нас было человек пятнадцать — было очень весело, у голландцев было много денег, а у нас — свободы самовыражения. Каждый день ходили в город общаться с наркопотребителями, в Москве была открытая наркосцена — точки на Лубянке, Китай-городе, на Птичьем рынке. Напечатали кучу прекрасных цветастых брошюр с помощью знаковых тогда художников вроде Хихуса (Павел Сухих, один из самых известных российских комиксистов. — Прим. ред.). В них простым языком написали об угрозе ВИЧ и гепатита — об этом тогда никто особо не задумывался. Мы рассказывали о безопасном употреблении разных видов наркотиков — не только опиатов, но и психоделиков, и каких-то «танцевальных» веществ. Также выпускали свой зин «Мозг» — сейчас не можем найти хотя бы один экземпляр, хотя это совершенно культовая штука для 90-х.
Через год о нас уже знала вся Москва, и начались выездные сессии в разные города. Конечно, ездили и на «Казантип» по понятным причинам. Самое прекрасное, что в то время нас очень поддерживал Минздрав. Они организовывали специальные тренинги для инфекционистов и наркологов. А главный нарколог ведомства ходил с нами на уличную работу — разговаривал с людьми с наркотической зависимостью на Лубянке. Даже ходил с нами в популярный тогда клуб «Луч» и рассказывал о своей работе. Во времена Ельцина у властей была очень открытая позиция к программам по снижению вреда, в Минздраве сидели искренне заинтересованные люди, которые на самом деле хотели предотвратить эпидемии ВИЧ и гепатита. Было ощущение, что через год-два дадут ход государственной программе по снижению вреда, как это происходило в Западной Европе.
Консервативный поворот
К началу нулевых былой оптимизм поутих. Программа «Врачей без границ» закрылась. За это время в сорока городах России появились независимые организации по снижению вреда, а Минздрав перестал их активно поддерживать. Хотя, конечно, Геннадий Онищенко (руководитель Роспотребнадзора с 2004 по 2013 год. — Прим. ред.) каждый год выпускал приказы о том, что нужно запускать программу по снижению вреда, но дальше ничего не двигалось. Потом я год поработала в международной организации, но стало понятно, что никаких подвижек со стороны Минздрава не будет, так что мы с друзьями нашли зарубежных доноров и запустили «Всероссийскую сеть снижения вреда» для поддержки задыхающихся от безденежья региональных специалистов.
Власти обещали придумать свой метод борьбы с распространением заболеваний среди наркопотребителей, но до сих пор этого не случилось
К 2009 году политическая ситуация сильно изменилась. Минздрав не просто перестал поддерживать работу по снижению вреда, но и начал вставлять палки в колёса. Татьяна Голикова (министр здравоохранения с 2007 по 2012 год. — Прим. ред.), выступая на Совете безопасности, назвала такие программы вредными для России. Нужно понимать, что на дворе был не 1998 год и к тому времени в стране развернулась полноценная эпидемия ВИЧ. Власти заявили, что придумают свой метод борьбы с распространением таких заболеваний среди наркопотребителей, но прошло почти десять лет, и почему-то этого до сих пор не случилось.
Позиция по противостоянию программам профилактики ВИЧ среди наркопотребителей начала формироваться в 2009 году и сейчас достигла апогея бессмысленности. Поначалу начались наезды на метадон (наркотическое вещество, которое используют в заместительной терапии для героинозависимых. — Прим. ред.) — потому что это тоже наркотик. Сейчас же на этот счет появляются все более странные высказывания государственных чиновников, не выдерживающие никакой критики, а власти всё собираются вступить в антиметадоновый союз то с Саудовской Аравией, то с Пакистаном, то с беднейшими африканскими странами.
Я занимаюсь наркополитикой почти двадцать лет, и всё это время для меня остаётся загадкой, почему Минздрав ополчился против заместительной терапии. На этот счёт есть совершенно разные теории — например, про российскую наркомафию, которая боится обвала рынка после появления заместительной терапии. Кто-то говорит, что метадон слишком дешёвый, чтобы получать за него большие откаты на тендерах. Российские власти продвигают позицию, что нам не нужен метадон, так как мы будем всех лечить налтрексоном (блокатор опийных рецепторов), а это, в отличие от метадона, весьма дорогой препарат. Так что одно дело распилить настоящий золотой слиток, а другое — сучок от деревяшки.
О Фонде имени Андрея Рылькова
На этой волне мы решили запустить Фонд имени Андрея Рылькова (организация внесена в список иностранных агентов. — Прим. ред.) — проект более активистский и правозащитный. Теперь наша задача состоит не просто в том, чтобы собрать деньги на профилактику ВИЧ на Западе и раздать их российским НКО, а фиксировать нарушения прав человека среди наркопотребителей, устраивать общественные дебаты по поводу наркополитики в России и в мире. Ещё мы продолжаем заниматься проектом снижения вреда в Москве: каждый день выходим на улицы города и встречаемся с наркопотребителями, раздаем им профилактические материалы — шприцы и презервативы, консультируем по вопросам здоровья, помогаем найти нужную помощь для решения их проблем — медицинскую, психологическую, юридическую. Ещё у нас есть специальная программа для наркозависимых людей с детьми. Мы ходим в эти семьи с Дедом Морозом, помогаем собираться на Первое сентября. Даже сотрудничаем с музеями и театрами, которые дают бесплатные проходки, чтобы такие родители могли проводить больше времени со своими детьми. Но всё это в гораздо меньших масштабах и при активном сопротивлении Минздрава.
У нашего фонда несколько проектов, но мой самый любимый «Наркофобия» — конкурс для журналистов, которые освещают вопросы наркополитики. Изначально он создавался арт-активистами, которые осмысляли эту тему в своих работах, но потом подключились и медиа. Дело в том, что в России мало кто понимает, что существует сложная международная архитектура, поддерживающая современный режим запрета наркотиков, сложные дискуссии о наркополитике в целом. Но за время существования «Наркофобии» мы увидели большой прогресс — дискурс довольно заметно поменялся. Если раньше журналист мог позволить себе назвать Евгения Ройзмана клёвым парнем, то теперь десять раз подумает, прежде чем это сделать.
В 2016 году Фонд имени Андрея Рылькова включили в список иностранных агентов. Хотя проверка Минюста была проведена с массой нарушений, с нас хотели взыскать огромный штраф за то, что мы добровольно не зарегистрировались в этом реестре. Через суд нам удалось отбиться от штрафа, но в списке мы так и остались. Сейчас оспариваем это решение через Мосгорсуд, но, скорее всего, придётся обращаться в Европейский суд по правам человека.
В один момент юристы даже предлагали закрыть организацию, потому что клеймо иноагента постоянно грозит нам огромным штрафом из-за каких-то мелочей. Допустим, недавно я делала приглашения на наше мероприятие и чуть не забыла прописать, что мы состоим в этом списке, — даже к этому могут придраться. Так что в один момент мы решили сделать специальный страховочный фонд для неожиданных штрафов. Большой вклад в него сделали Евгений Чичваркин и Маша Алёхина, а остальное дособирали краудфандингом. От этого работать стало гораздо спокойнее.
О науке
Когда «Врачи без границ» свернули свою программу в России, я стала сотрудничать с Имперским колледжем Лондона и московским НИИ наркологии, у которого в начале нулевых ещё были возможности и желание исследовать наркотики с научной точки зрения.
С Имперским колледжем мы начали работу с исследования распространённости ВИЧ среди наркопотребителей в Тольятти, Волгограде, Барнауле и других городах. Британских коллег тогда шокировало, что 65 % людей с наркозависимостью в Тольятти оказались ВИЧ-положительны. Были и другие совместные проекты: исследования социально-экономического статуса наркопотребителей, выясняли, как влияет полиция на ситуацию с профилактикой ВИЧ-инфекции, влияние эпидемии ВИЧ на секс-работниц. Приходилось работать в поле и делать интервью — как вы понимаете, очень интересный опыт.
В итоге в 2003 году я дистанционно поступила в Имперский колледж на магистерскую программу «Наркотики, алкоголь и наркополитика». Здорово было делать собственное итоговое исследование вместе с московским НИИ наркологии. Мы изучали так называемое контролируемое наркопотребление — людей, которые употребляли тяжёлые наркотики, но при этом работали, учились или активно занимались творчеством. В общем, механизм менеджмента аддиктивных наркотиков в рамках социально-конвенциональной жизни.
У меня нет как таковой академической карьеры, но сквозь все препятствия мне всегда удавалось находить время на научные публикации. Даже окончила ещё одну магистратуру по гендерным исследованиям. Моя диссертация была посвящена влиянию российско-советской колонизации на восприятие гендера в Таджикистане. Не про наркотики! Так что для меня это был новый опыт, и очень хотелось продолжать двигаться в этом направлении, но случились разборки с Минюстом и отвлекли меня от науки.
О переезде в Голландию и дочке
Полтора года назад я с дочкой переехала в Голландию за своим молодым человеком, который попал сюда, потому что поступил в университет. Как-то раз я его навестила и поняла, что жить раздельно очень сложно. К тому же у меня была мечта ещё немножко поучиться. К счастью, я обнаружила очень интересную магистерскую программу по медицинской социологии и антропологии в университете Амстердама, которая полностью мне подходила. Я поступила на неё, что, с одной стороны, дало мне возможность переехать к любимому человеку, а с другой — утешить давнюю жажду новых знаний и восполнить свой пробел в сфере антропологии.
У меня есть 11-летняя дочь, и я стараюсь обсуждать с ней наркотики без снисхождения или эйджизма. Она знает, что существуют наркозависимые люди, даже пару раз была у меня на работе в Москве и здесь, в Голландии. В последний раз мы говорили на эту тему, когда 15-летний подросток умер якобы от передозировки ЛСД. Я объясняла ей, что это за наркотик и можно ли от него умереть. Вопрос даже не в том, как говорить конкретно наркотиках, а в том, чтобы иметь канал коммуникации со своим ребёнком по всем вопросам, а не обсуждать только оценки в школе.
Об особенностях работы
Как президент фонда я занимаюсь бюрократией (планирую новые проекты, разбираюсь с финансированием и отчётами) и репрезентацией нас на международном уровне — выступаю на конференциях. В марте 2017 года была в Вене на комиссии по наркотическим средствам (КНС), а до этого в Женеве на сессии Комитета по экономическим, социальным и культурным правам.
Я не получаю от этого большого удовольствия. Я не Билл и даже не Хиллари Клинтон, чтобы зажигать массы своими речами. Будь возможность, я бы вообще этого не делала. В последний раз я выступала с кратким докладом о ситуации с наркотиками в России и рассказала, что за три года наш фонд спас более семисот человек. Потом ко мне подошла женщина со слезами на глазах и сказала, что не знала, что в России вообще кто-то занимается снижением вреда. Ведь на Западе либо думают, что у нас полный сталинизм и всех НКО-шников давно расстреляли, либо вообще не обращают внимания. Именно поэтому от нас отвернулись многие международные доноры — просто решили, что из-за Путина в стране вообще не осталось пространства для гражданского общества. Конечно, в этом виновата пропаганда с обеих сторон.
Каждый день
мы раздаем профилактические материалы, консультируем по вопросам здоровья, помогаем найти помощь
Участие в таких мероприятиях не может дать моментального результата, но накопительный эффект всё же есть. Российские активисты давно подали иск в Европейский суд по правам человека из-за отсутствия в стране заместительной терапии — так можно попробовать обязать страну исполнять свои международные обязательства в сфере защиты здоровья российских граждан. Благодаря документированию нарушений прав со стороны России мы создаем более полную картину о соблюдении (а вернее, несоблюдении) Россией международных соглашений.
Иногда хочется сбежать от всего этого и заниматься наукой, но, с другой стороны, у меня нет никакого желания преподавать или посвятить себя академической бюрократии. Ещё я очень скучаю по полевой работе и живому общению с наркопотребителями, не понимаю, как можно заниматься этой темой без живого фидбэка. К счастью, даже в Голландии мне удалось найти отдушину в этом смысле. Меня пригласили волонтерствовать в приют (проект организации De Regenboog groep), изначально созданный для бездомных, чтобы дать им еду и крышу над головой. Но поскольку многие из них принимают наркотики, в приюте сделали специальные комнаты, в которых люди могут без стресса и рисков для здоровья этим заниматься. В таких местах можно в безопасных условиях выпить чашечку кофе, получить стерильный шприц, социальную помощь и дружеское общение. В Голландии не принято колоться, так что оно больше помогает мигрантам, среди которых много людей из СНГ.