Личный опыт«Резала себя, прижигала, билась головой о стену»: Как я борюсь с селфхармом

Боль и эйфория

Трудно однозначно сказать, где берет начало саморазрушение. Обычно это целый букет причин, как в моём случае. Люди, наносящие себе вред, только на первый взгляд похожи — на самом деле за каждым из них скрывается своя история. Селфхарм может принимать разные обличья, которые чаще всего дают о себе знать уже в детстве.

Я плохо помню родителей: они много работали. Чаще я проводила время с бабушкой. Она меня не била, нет, хотя грозилась — зато вербально нападала постоянно. Считала меня «некрасивой», «излишне» стеснительной, «мягкотелой» и ругала за всё, даже хорошее поведение. Говорила, что я должна быть смелой, хваткой, аккуратной, и была уверена, что не став такой, я не достигну успехов в жизни. Только недавно она призналась, что страдала депрессивным расстройством и лечилась у психиатра. Сейчас я понимаю, что бабуля вымещала на свою фрустрацию, но тогда оставаться с ней наедине было кошмаром, пронимающим до костей, так как я смотрела на себя её глазами.

Постоянная критика привела к чувствительности вкупе с замкнутостью. Родители относились к этому как к особенности, а не проблеме. Они, как и мои немногие друзья, не подозревали, что творится у меня внутри. Дети и взрослые казались мне очень агрессивными и злыми, но в то же время — лучше меня. Как будто им были понятны неведомые мне правила игры, а я инопланетянин, случайно попавший на Землю. Теперь мне кажется, что если бы я была менее закрытой и не держала бы в себе внутреннюю боль, моя жизнь взяла бы другой курс.

Я была маленькой и, конечно,
не анализировала свои поступки,
а расцарапанные руки сваливала на кошку. Физически было больно, но внутреннее напряжение уходило на задний план

В раннем детстве я начала экспериментировать со своим болевым порогом. Я была неуклюжей, иногда травмы появлялись случайно, иногда нет, но моей семье и воспитателям в детском саду и в голову не приходило, что я на такое способна. Я перевязывала шнурами пальцы на руке или ноге, пока к ним не перестанет поступать кровь. Засовывала пальцы в кипящую воду или нагретую зажигалку в автомобиле отца. Я была совсем маленькой и, конечно, не анализировала свои поступки, а расцарапанные руки сваливала на беднягу-кошку. Отлично помню чувство перезагрузки. Физически было больно, но внутреннее напряжение, критика, неловкие ситуации, пережитые за день, уходили на задний план.

К пяти годам я стала общаться с другими детьми и ситуация немного выровнялась, не считая несчастных или почти несчастных случаев: падения, окровавленные коленки, переломы, иногда я била себя и раздирала глубокие раны. Ко всему этому я испытывала двоякое чувство: боль и эйфория. Я не знала, что это ненормально. Вина за царапины всё так же висела на кошке.

Потеря контроля

Школа внесла свои коррективы: появились друзья, развились способности к математике, языкам, танцам. Благодаря этому младшие классы прошли без селфхарма. Кошмар вернулся в период полового созревания. Не раз родители, молодые люди, друзья брали с меня слово, что я больше никогда не причиню себе вреда, хотя я предупреждала, что не могу сдержать слово, что это сильнее меня. Так и случалось: я срывалась, меня обвиняли в инфантилизме и эгоизме. Не могу сказать, что была изгоем, скорее меня воспринимали как чудачку, фрика. Внимание мальчиков меня отталкивало, я была уверена, что не заслуживаю его. Я часто меняла окружение. Мне казалось, что если я начну с чистого листа, с новыми друзьями, моя жизнь изменится. Но этого не происходило, и в основном я предпочитала одиночество.

Я ненавидела изменения своего тела, как и всю себя. Меня преследовала тяга к перфекционизму. Она же вызывала дикую тревогу и от перфекционизма, наоборот, отдаляла. Мне хотелось быть идеальной во всём: максимально стройной, безгранично умной. Я слепо ориентировалась лишь на показания весов и оценки, как школьные, так и окружающих.

Я ненавидела себя за каждый промах, малейшую ошибку. Сначала я заедала стресс. Потом, наоборот, наказывала себя голодовками

Я стремилась к некой идеальной картинке, которую достичь невозможно — ведь мы не музейные экспонаты, но тогда я этого ещё не понимала. Стать «идеальной» было единственным способом полюбить себя. Поэтому я перешла в лучшую школу города и бесстрашно прыгнула в омут математики и вычислительной техники. Все мои увлечения ушли на задний план. В ходе изнурительной борьбы подняться «хотя бы» до уровня Лобачевского я потеряла контроль над самоповреждениями: чаще, больше, сильнее, разнообразнее.

Я ненавидела себя за каждый промах, малейшую ошибку. Сначала я заедала стресс. Потом, наоборот, наказывала себя голодовками. Плохие оценки, отсутствие должного уровня самореализации, социальные мини-катастрофы, будь то неудачное изложение мысли или опоздание — всё это означало, что я не справилась, а значит, еду не заслуживаю. Для меня булимия была селфхармом, а не попыткой удержать вес. Во время тошноты я чувствовала себя лопнувшим желчным пузырём, а внутренняя боль ассоциировалась с его содержимым, которое вытекало из меня прочь. Становилось легче, но вместе с тем меня мучила совесть, ведь столько людей голодает. Я устраивала по пять-шесть приступов рвоты в день. Сама у себя я проблем не замечала, оценки оставались отличными, только мёрзла всё время. Потом я окончательно потеряла связь со своим телом, даже не чувствовала температуру и могла выйти из дома в одном платье, ведь снега нет, и что с того, что около нуля? В итоге я практически полностью отказалась от еды и весила сорок два килограмма. После этого родители отвели меня к психиатру.

Нечего стыдиться

Первый опыт с психиатрией прошёл неудачно. На приёме я была не одна, а с отцом, поэтому ни о какой откровенности и речи быть не могло. Вместо новых сеансов врач назначил лекарства, побочным действием которых был повышенный аппетит. Я ела, но не могла удержать в себе такое количество еды и снова стала вызывать у себя рвоту. Порочный круг замкнулся: наказывая себя, я стала жертвой булимии, угрызения совести ухудшали дело. После очередного приступа я решила себя наказать и заодно сделать отметину на память. Я неглубоко резанула по левой кисти ножом. Вид крови вкупе с болью вызвал неожиданное чувство наслаждения. Я осмелюсь сказать, нирваны. В тот момент я пообещала себе, что это в первый и последний раз.

Обещание я, конечно, не сдержала. После первого инцидента меня уже было нельзя остановить. Вскоре раны стали глубже, а дни без самоповреждений можно было сосчитать по пальцам одной руки. После каждого булимического приступа я себя резала, прижигала сигаретами, давала оплеухи, билась головой о стену, напивалась, глотала транквилизаторы, либо всё вместе. Всё это трансформировало психическую боль в физическую и как будто перезагружало мозг. Мне казалось, что это всё странный экспериментальный фильм, снятый студентами, во время просмотра которого не покидает чувство: что за треш, ведь ты бы могла снять лучше. Ощущение нереальности происходящего опасно тем, что снимает с тебя ответственность за поступки.

Мой саморазрушительный путь приобрёл новые траектории: спонтанный секс
с незнакомцами, выбор партнёров-абьюзеров — всё ради бегства от себя, навязчивых мыслей и психологической боли

С возрастом моё поведение становилось опаснее, и всё невыносимее было оставаться наедине самой с собой. Из-за чересчур близких отношений с уборной я опаздывала везде, либо вообще не приходила на учёбу, работу, встречи. Когда меня накрывало желание причинить себе вред на работе или в компании друзей, я уходила в туалет вызвать рвоту или расцарапать места, невидимые под одеждой. Близкие переживали за меня, но я не могла остановиться. Если бы я отмотала время назад и отправилась к психиатру, сколько бы сэкономила времени и здоровья. Через два года селфхарма на руках не оставалось живого места, рвота была с кровью, а вес снизился до тридцать шесть килограммов. Я уже понимала, что у меня проблемы, но снова обратиться за профессиональной помощью или открыться друзьям было неимоверно стыдно. Выбор стоял между смертью и походом к врачу. На тот момент у меня был любимый мужчина и, следовательно, мотивация жить.

Как выяснилось, психиатр с людьми вроде меня сталкивался не первый раз и стыдиться было нечего. Но я жила иллюзиями: думала, что достаточно лишь проглотить лекарства, щёлкнуть пальцами — и тут же излечишься. Когда этого не произошло, мой саморазрушительный путь приобрёл новые траектории. Спонтанный секс с незнакомцами, выбор партнёров-абьюзеров — всё ради бегства от самой себя, навязчивых мыслей и тревог, психологической боли. В какой-то момент селфхарм стал ещё и медленным способом суицида. На волоске от смерти я была бесчисленное множество раз, но меня всегда останавливала любовь к родителям. Я очень благодарна им, если бы не их поддержка, я бы сейчас не рассказывала эту историю.

Неоконченный бой

Сложно сказать, получала ли я удовольствие от всего этого или мне было просто невдомёк, что можно жить по-другому. Со спокойной и размеренной жизнью я сталкивалась только в кино. Чем больше меня унижали (я никогда не ставила под сомнение критику в свой адрес), тем меньшего мне было достаточно, чтобы воспрянуть духом: полуулыбка, доброе слово, поглаживание по плечу. То есть всё то, что является нормой в здоровых отношениях.

За последние пять лет я несколько раз лежала в психиатрических клиниках в России и в Европе. Селфхарм лечат одинаково, комбинируя терапию и лекарства. Периоды ремиссии у меня случаются, но непродолжительные. Поводом к членовредительству обычно становятся неловкие социальные ситуации и субъективные провалы в учёбе, работе или когда кто-то обращает внимание на мои шрамы и обвиняет меня в инфантилизме. Сейчас я принимаю лекарства и стараюсь избавиться от внутренней боли с помощью физической активности. Когда мне хочется причинить себе боль, я отжимаюсь, приседаю или иду гулять, и желание на время пропадает. Ещё помогает ведение дневника для фильтрования эмоций. Так я оцениваю ситуацию трезво, со стороны. Да, я не окончательно вылечилась, но ещё не готова потерпеть поражение, хотя падения случаются до сих пор. В своей борьбе я продвинулась далеко вперёд и верю, что эту войну выиграю.

Фотографии: photolink – stock.adobe.com (1, 2)