Книжная полкаПоэт Инга Шепелёва
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Екатерина Мусаткина
МАКИЯЖ: Фариза Родригес
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и других героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится поэт, писательница и журналистка Инга Шепелёва.
Инга Шепелёва
поэт, писательница и журналистка
Исследуя работу ума и сердца других людей, я стараюсь лучше понимать себя
Я выросла в Якутии, в семье учёных. Три пятиэтажки на сваях, институт, заснеженный лес вокруг. Мою привычку к чтению сформировал холод: когда на улице минус сорок пять, остаётся только читать. У меня было детство как из советских фильмов шестидесятых: много образованных людей вокруг, увлечённых своим делом, наукой. У папы в кабинете не видно было стен — одни сплошные книжные шкафы. Правда, всё это были непонятные для меня издания, но само их присутствие в таком количестве настраивало на нужный лад. Уже в старших классах школы я научилась читать несколько книг одновременно и продолжаю так делать до сих пор. Тогда же в моей жизни появилась поэзия, или даже осознание, что свои ощущения можно выражать с помощью слова, ритма. Но, как ни странно, не думаю, что литература пришла ко мне из книг. Поэтом я стала не читая, а ощущая. Всё, что я делаю, приходит из воздуха, а книги, тексты — это лишь способ восприятия, сравнения и анализа. Исследуя работу ума и сердца других людей, я стараюсь лучше понимать себя.
Переходным периодом я считаю начало учёбы и переезд в Москву. Если раньше, в детстве, книги были для меня скорее удовольствием, то в семнадцать лет стали необходимостью. Тогда же наступил первый кризис, и я осознала, что необходимо серьёзно подходить к тому, что раньше казалось чистой безграничной радостью. Одновременно с рьяным пробиванием академической системы образования пришли и новые друзья, а вместе с ними и новые книги, совсем непохожие на те, которые я читала в детстве. Наверное, во мне так и осталось противоборство академизма и поэзии, осознание, что и то и другое равно необходимо, сцеплено.
Первым эстетическим шоком, сломом для меня стали обэриуты: Введенский, Хармс, Липавский, Вагинов, Олейников, Заболоцкий. И почти следом —французский сюрреализм. Не успев постичь язык, я узнала о его пластичности, несостоятельности, способности ломаться. Помню, мы с друзьями таскали с собой украденный из библиотеки белый том Введенского (тогда он ещё не был переиздан и купить его было невозможно), чтобы он с нами пил вино и веселился.
В этом и состоял переход — стёрлась грань между литературой и жизнью, они для меня накрепко связаны с тех далёких времен, переплетены, вмонтированы друг в друга. Кстати, это немного языческое отношение сохранилось у меня к искусству вообще. Анализ анализом, но всё-таки я больше лицом, сердцем прижимаюсь к любимым произведениям, вбираю их в себя без остатка. Наверное, поэтому я не стала теоретиком и критиком.
Передо мной никогда не стоит вопрос, что читать. Даже наоборот, читать нужно столько всего постоянно, что становится страшно. У меня в телефоне есть заметка со списком книг к прочтению. Список пополняется хаотично и с невероятной скоростью. Я записываю названия и авторов во время разговоров и переписки с друзьями и коллегами. Стараюсь прислушиваться ко всем, и нередко в книге, о которой мне рассказывает кто-то совершенно далёкий от литературы, нахожу немало интересного и важного для себя. И, конечно, стараюсь читать то, что советуют мои коллеги и товарищи по цеху. Вообще, я обожаю списки, каталоги, описи, краткие заметки об авторах — они сами по себе уже как готовый поэтический текст. По этой же причине очень люблю цитаты, вырванные из контекста, которые обрели новый смысл.
К книгам у меня отношение чертовски потребительское: я раздаю их направо и налево — друзьям, приятелям, случайным знакомым. Не берегу, потому что когда беру сама что-то из текста, очень хочу им поделиться. Конечно, их не возвращают, теряют. У меня на книжной полке какой-то дикий набор из всего подряд, он постоянно меняется. Я очень редко читаю прозу, в основном поэзию и обязательно теорию. В этом смысле в выборе между фикшн и нон-фикшн для меня, безусловно, важнее последнее. Постоянную и иногда нелепую поэтическую дрожь необходимо подкреплять основательными знаниями, иначе ничего не получится. Сейчас, например, я увлекаюсь мифологией, тотемизмом, первобытной культурой. До этого меня интересовал феминизм. Ещё раньше — эзотерика, религии, история телесности. В связи с частой сменой тем и прицельных точек книги требуются постоянно. Происходит постоянный обмен, и это мне очень нравится. Наверное, я никогда не соберу нормальную домашнюю библиотеку, но, если честно, мне совершенно это не нужно. Единственное исключение — сборники друзей и товарищей, подписанные на память.
Постоянную и иногда нелепую поэтическую дрожь необходимо подкреплять основательными знаниями
Елена Костылева
«Лидия»
Эту книгу, маленькую, но очень любимую, подарил мне друг — он работал в «Порядке слов в Электротеатре». Я её сразу и прочитала, прямо в фойе — была какая-то премьера, фуршет, я должна была писать о спектакле. Но Костылева меня оттуда унесла, как будто вернула обратно к себе, домой. Там, где хорошо и больно быть, где каждое телесное стремление — божественная данность, и каждое движение сердца — пример тяжёлой работы. В общем, эта книжка со мной уже несколько лет. Из неё вырваны страницы: я давала её почитать кое-кому из близких друзей и оттуда исчезло два стихотворения. Стало даже лучше. Она со мной, но я ею как будто уже поделилась.
Геннадий Гор
«Стихотворения 1942–1944»
Один из любимых поэтов, которого невозможно читать без того, чтобы внутри всё не каменело. Блокадный цикл Гора был опубликован целиком только в двухтысячные годы. Никто, даже близкие, не знал, что он писал стихи в то время. Это совершенно удивительный цикл, красивый и ужасный до предела оттого, что по образному и ритмическому строю он совершенен. Книгу мне подарил друг, зная о вечной моей любви к обэриутам. Действительно, Гора считают прямым продолжателем традиции. В этих же блокадных текстах на первый взгляд лёгкая, скачущая непринуждённо абсурдистская лошадь теряет копыта, обжигаясь о смерть, голод и холод, — тоже абсурд, но по-настоящему непостижимый. Это уже не чёрный юмор, как у Хармса и Введенского, а настоящая война, настоящая чернота. Рядом со смертью любой гротеск становится ещё более гротескным, а любая красота — слова, образа, действия — приобретает удивительный трагический размах. Эти стихотворения чудовищны, потому что просто и цельно описывают дикие, страшные вещи, и прекрасны, потому что удивительным языком русского авангарда говорят о том, о чём говорить почти невозможно.
Александр Анашевич
«Птички, бабочки, мертвячки»
Анашевича я нежно люблю вот уже лет двенадцать — ещё на первых курсах института подруга показала мне тонкий сборник издательства ОГИ «Неприятное кино». Эти стихи как вертящееся зеркало, в котором нельзя рассмотреть ничьё отражение — ни мужское, ни женское. Один сплошной обман, плутовство, буффонада. И за этой игрой стоит другой мир — нездешний, удивительный, гротескный. Для меня его поэтика — идеальный пример постмодернизма с душой (или игрой в постмодернизм, или игрой в душу). Никогда не угадаешь, кто в зеркале, от этого и страшно, и грустно, и весело. Историческую книжку я, конечно, куда-то дела, а эта — взамен той памятной, чтобы он был рядом.
Уолт Уитмен
«Листья травы»
Специально внесла эту книгу в список — как дань истокам, что ли. В моём родственном поэтическом дереве есть несколько колен — Уитмен, например, что-то вроде предка. Он в той или иной степени влиял почти на всех, кого я люблю, потому что был раньше всех и для своего XIX века был уникальным. Таких для меня двое — Уитмен и Эмили Дикинсон.
Люблю его за наивность, за дервишский транс, за бесконечные восклицания и прославление всего подряд: от камушка до каменщика, от тела до души, от сиюминутности до вечности. Он представляется мне каким-то сказочным странником, своим удивительным верлибром заклинающим людей во имя великой, безграничной любви. Такой любовный транс, всё принимающий, всё разрешающий, всё дающий.
Борис Поплавский
«Орфей в аду»
Ещё один непонятно и вечно любимый поэт. Эта книжка 2009 года — сборник его неизвестных стихотворений и рисунков. Самого любимого сборника у меня нет — только собранные тексты лежат в отдельном документе на рабочем столе. Поплавский привлекал меня в юности прежде всего образом — вроде рок-звезды, затерявшейся в волнах хаоса. Его короткая, довольно несчастная жизнь (и прежде всего совершенно удивительная случайная смерть) вкупе с устойчивой системой образов, мне очень близкой с самого начала, делает его тоже кем-то вроде предка. Непонятно, почему это не Рембо, например, или Бодлер. И не даже любимый Поль Элюар. А этот мрачный русский в Париже, бредящий флагами, дирижаблями, смертью. Наверное, этой книгой я отдаю дань своей ранней любви к упадочной, визионерской, вывернутой русскости, скольжению на чёрных коньках по ледяным прудам с руками за спиной, навстречу смерти.
Аркадий Драгомощенко
«Описание»
Чудом уцелевшая книга двухтысячного года издания, храню её как флаг, возвращаюсь часто. Наверное, это одна из немногих книг, которые нужно хранить и перечитывать. Читать с почтением, но не с замиранием. Аркадий Драгомощенко — поэт, способный открыть другие пределы языка, метафоры, образа, смысла. Самое главное — вчитаться в бесконечно меняющиеся модусы, в постоянно опровергающие сами себя смыслы и значения. Ямпольский писал об ускользающей поэтике Драгомощенко, о том, что его невозможно присвоить. И научиться тоже вряд ли чему-то можно, но само осознание смертельной пустотности, спокойствия большего, чем поэзия, глубины большей, чем язык, даёт уже очень много.
Алваро де Кампуш (Фернандо Пессоа)
«Морская ода»
Новое, очень красивое двуязычное издание. Если честно, я специально купила его для съёмки, потому что до этого читала и перечитывала «Морскую оду» в формате pdf на компьютере. Фернандо Пессоа — удивительный поэт, ставший буквально всей португальской поэзией в лице своих бесконечных гетеронимов, как будто поэтов в поэте, каждый — с собственным именем, стилем, характером, биографией. У Пессоа их было более семидесяти. Алваро де Кампуш — один из многих гетеронимов поэта, модернист, воспевающий новый технологичный век. Однако в первую очередь «Морская ода» — это одиночество героя (или автора, или гетеронима, или всех вместе), ждущего непонятно чего на причале перед исполинским морским пространством. Всё вместе — множественность, тема, поэтика, сам текст — делает «Морскую оду» чрезвычайно современной, хотя она была написана в 1915 году.
Анна Горенко
«Успевай смотреть»
Сборник, выхваченный с полки магазина «Порядок слов» в Петербурге перед поездом. Вообще, именно бумажных книг даже любимых поэтов у меня мало — в основном всё перемешано в случайных текстовых документах, скопировано с разных сайтов. Так же случилось и с Анной Горенко, книга эта — случайность. Я узнала о ней из программной статьи Александра Скидана о женской поэзии «Сильнее урана». Там как пример было приведено очень хорошее стихотворение «Тело за мною ходило тело». Оно сразу навело меня на мысли о некоем визионерском опыте, так горячо мною любимом в поэзии. Наркотическая, инфантильная, маргинальная, смертельная, сюрреалистичная поэтика Горенко, вмонтированная в классический ритмический строй, делает эти тексты уникальными. Её псевдоним — настоящая фамилия Ахматовой, и всё это снова заводит упадочную эзотерическую русскую шарманку: почти как у Поповского сто лет назад, в эмигрантском парижском бреду, у Горенко — Израиль в дикие девяностые. Как будто существует какая-то всеобщая неостановимая молодость, вечная и давно ушедшая одновременно.
«Поэзия. Учебник»
Эту огромную 900-страничную хрестоматию русской поэзии я внесла в список умышленно. Она сама — полный ознакомительный список. И если кто-то интересуется поэзией, то что я могу сказать больше того, что может сказать учебник? Поэтому свой экземпляр я почти не видела: он кочует из рук в руки, я даю его почитать охотнее всего. Для меня эта книга ценна тем, что в ней как будто преодолевается кризис разрыва русской поэзии на классическую и современную, потому что никто и никогда ни в одном обзоре не ставил рядом поэтов, многие из которых младше меня, и, например, Бальмонта, Пушкина или Ломоносова. И самим устройством книги не по хронологическому принципу, как обычно (что уже само по себе временной разрыв), а по тематическим разделам, объединяющим, казалось бы, несоединимое.
Александр Введенский
«Всё»
Введенского я открыла для себя в ранней юности с программного стихотворения «Зверь», которое он сам называл философским трактатом. По сути, с него и началось серьёзное увлечение поэзией. Когда у меня на глазах раскололись мир, время, логика, смысл, а потом из бесформенных глыб создалось заново что-то другое, цельное, необъяснимое, я поняла, что чудо словесное не менее ценно, чем настоящее (если такие бывают). И это словесное чудо — дробящее мир и время, размахивающее языком, как молотом, революционное, абсурдистское — стало метафизическим флагом, который никто не отнимет.