Книжная полкаКуратор
Наталья Протассеня
о любимых книгах
11 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Егор Слизяк
МАКИЯЖ: Маша Ворслав
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и кого только не об их литературных предпочтениях и об изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится куратор Наталья Протассеня.
Наталья Протассеня
куратор
У меня совершенно не сложились отношения
со школьной классикой
Вплоть до окончания начальной школы чтение меня совсем не увлекало. Хотя первый «укол» случился на уроке литературы классе во втором. Мы читали один из рассказов Платонова, детский. И там мне попалось словосочетание «жмурящаяся звезда». Я помню, что чуть не подпрыгнула от странного ощущения восторга, что, оказывается, про неживые предметы можно писать, как про живые. Видимо, тогда я постигла суть метафоры, и это было настоящее открытие, ощущение безграничной свободы в обращении с языком. Вернувшись домой, я села строчить сказки про эту самую звезду. Помню, что делала это на компьютере, как взрослая, чувствуя себя настоящим сказочником.
Если говорить о конкретном человеке, который сформировал страсть к чтению, то это, конечно, мама. Она прочитала мне на ночь почти все известные детские книжки (из которых любимыми были сказки Гауфа и братьев Гримм), и рано начала советовать мне довольно серьёзную и совершенно не детскую литературу — те книги, которые любила сама и читала в самиздате в молодости или с которыми у неё было что-то связано. Это был Набоков (самиздатовская «Камера обскура» — первое, что я у него прочитала и испытала странный восторг), «Фиеста» Хемингуэя, «Доктор Живаго», весь Кундера и стихи Цветаевой. Это были слишком взрослые книжки для моего возраста, но именно поэтому меня к ним непреодолимо влекло. В них разворачивалась какая-то совершенно другая действительность, настолько непривычная и манящая, что я дала себе обещание непременно попасть в неё, когда вырасту. Сейчас я понимаю, что несу некий отпечаток тех слишком рано прочитанных книг, и с этим уже ничего не поделаешь. Наверное, это есть тот «поворотный» набор книг и авторов для меня.
В подростковом возрасте книги стали для меня единственным способом бегства из чертовски скучной монотонной реальности школьной жизни, где каждый день был неотличим от предыдущего — и так на протяжении десяти лет. Книги давали возможность уноситься в другие города, чувствовать другие запахи и испытывать целый коктейль из чуждых мне ощущений и оттенков чувств. Книга начала превращаться в фетиш: запах страниц, графика на обложке, само содержание — всё выливалось в почти тактильное удовольствие от чтения (думаю, так происходит у многих).
Удивительно, но у меня совершенно не сложились отношения со школьной классикой, ни с какой. Мне была отвратительна идея переноса моей драгоценной книжной вселенной в школьный класс для обсуждения с одноклассниками и учительницей литературы. В этом мне виделось какое-то осквернение. Поэтому я сознательно старалась читать книги исключительно НЕ из списка школьной литературы. Таким образом, впечатление о Толстом, Достоевским и Гоголе у меня складывались из вялых комментариев в классе, что убеждало меня ещё сильнее, что этих авторов я читать не буду. Когда ума немного поприбавилось и я взялась за них уже в институте, обнаружилось странное: Гоголь оказался гениальным и великим, Достоевский — слишком депрессивными, несмотря на мою глубокую симпатию ко всем его персонажам и величие его гуманизма, а Толстой всё ещё остаётся непочатым (к огромному стыду).
Если говорить о недооценённых писателях, то это, пожалуй, Мариенгоф. Я была потрясена, когда я прочитала «Циников» и «Роман без вранья» — вот откуда, оказывается, вырос весь Набоков! Тем более что сам он называл его «величайшим писателем ХХ века». Это тот язык, который делает русскую прозу ХХ века не менее великой, чем литература XIХ. Но вот странность: Набокова знают все, а Мариенгофа — немногие, даже в России. Возможно, дело в его пафосе и манерности.
Я совершенно не могу говорить о каком-то писателе «всей моей жизни» — выделить одного так же сложно, как и любимого художника, режиссёра и т. д. Мы меняемся каждый день, каждую секунду, растём (а в какие-то моменты даже регрессируем) в каждый период жизни. Новый опыт, идеи, окружение формируют новые интеллектуальные привычки, и это нормально. Хочется верить, что в итоге это всё же движение по восходящей траектории. Если в 15 лет настоящим открытием в плане языка для меня был Хемингуэй, то в 20 лет — Маяковский и другие футуристы, а в 22 я заболела экзистенциализмом Сартра, который плавно привёл меня к философии.
В какой-то момент, мне сильно наскучил жанр романа и вообще любой фикшен — захотелось читать книги, в которых смысл жизни был бы изложен в сжатой форме манифеста. Сейчас же я понимаю, что хороший роман — это и есть манифест, просто нужно уметь читать не только на уровне сюжета и формальных достоинств языка: под ними есть ещё огромное количество слоёв и социальных контекстов, считать которые возможно, только зная историю периода, в который была написана та или иная вещь. Например, сейчас мне хочется вернуться к романам Джека Лондона, Драйзера, Стейнбека, Золя, Музиля, чтобы прочитать их по-новому. В этом смысле одной из важных книг для меня стал роман Чернышевского «Что делать?», как бы наивно это ни звучало: я уверена, что, читая его в школе, очень мало кто способен за утопическим сюжетом узнать реалии, которые актуальны по сей день.
К сожалению, сейчас у меня катастрофически мало времени для чтения, а это, кажется, единственное, чем мне хотелось бы заниматься безостановочно. По работе и учёбе мне необходимо читать очень много теоретической литературы — это исключает малейший шанс, что я когда-нибудь позволю себе сеть за какой-нибудь роман. Чтение урывками в метро, просмотр важных сайтов в перерывах между работой, чтение на усталую голову перед сном — это всё противоречит самой философии чтения, которое требует концентрации интеллектуальных сил.
Ещё одна вещь, с которой мне было очень непросто смириться, — чтение с электронных девайсов. Я долго сопротивлялась, думая, что если я не чувствую запаха типографской краски — значит, это не чтение, а какой-то суррогат, но по мере того, как покупка книг превратилась в серьёзную статью расхода, я всё же начала читать с айпада. Тем более что большинство теоретических книг на иностранных языках просто невозможно купить в России в бумажной версии. Для чтения цифровых файлов я пользуюсь приложениями Kindle и Evernote, которые дают возможность выделять текст. Если очень постараться, можно представить, что ты сидишь с карандашом и читаешь бумажную книгу.
Бессмысленно перечислять весь корпус теоретической литературы, который, на мой взгляд, необходим каждому, чтобы как-то разобраться в окружающей нас действительности, поэтому при выборе 10 важных книг, я сосредоточилась, скорее, на художественной или околохудожественной литературе.
Чтение о жизни художественной богемы начала
ХХ века довело бы Милонова до сердечного приступа
Симона де Бовуар
«Второй пол»
Пожалуй, эту книгу можно было бы назвать поворотной для меня. А скорее даже не книгу, а фигуру автора, которая во многом сформировала моё самоощущение. Сперва романы де Бовуар, мемуары, а затем и «Второй пол», кажется, создали в моей голове образ свободной женщины, которая не боится заниматься интеллектуальным трудом бок о бок с такой мощной фигурой, как её муж. Де Бовуар стала первой женщиной, ставшей членом Французской академии. Читая «Второй пол», я ощущала, как одна за другой исчезают мои травмы и неуверенность. Я думаю, что эта книга обязательна к прочтению не только женщинам, но и мужчинам, которые хотят узнать, каково это — быть женщиной, и научиться жить с нами рядом в согласии и уважении.
Владимир Маяковский
«Люблю»
Как я уже говорила, язык Маяковского и поэтов-футуристов начала ХХ века свёл меня с ума. «Флейту-позвоночник» и «Облако в штанах» я могу перечитывать бесконечно и каждый раз буду испытывать всё тот же восторг, когда от некоторых строчек захватывает дух. Революцию, которую он совершил в языке, можно сравнить с социальной революцией того же периода в истории — и эти вещи, безусловно, связаны! Очень жаль, что благодаря всё той же школьной программе, а ещё раньше, после смерти — признанию Маяковского главным поэтом СССР, он известен, прежде всего, своими политическими стихами и рекламными слоганами, а не лирикой, которая у него исключительно сильна.
Лиля Брик
«Пристрастные рассказы»
«Пристрастные рассказы» — мой любимый жанр, мемуары. Именно по ним я в подростковом возрасте изучала русскую литературу и историю. Чтение о жизни советской художественной богемы начала ХХ века довело бы Милонова до сердечного приступа. Свобода, царившая в этом сообществе, их бешеная творческая энергия, преданность друг другу и вера в идеи революции вперемешку со стихами — это ли не увлекательное чтение для девочки лет пятнадцати? Подозреваю, что именно отсюда и началась моя любовь к поэзии и литературе того периода, о чём я нисколько не жалею.
Владимир Глоцер
«Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс»
Ещё один дневник прекрасной и смелой женщины — жены Хармса, Марины Дурново, бывшей дворянки, которая бросила всё и отправилась жить со смешным чудаком в сарай. Всё тот же богемный угар, помноженный на трагическую любовь и сумасшедший талант любимого мной Хармса, но только без прикрас: бедность, голод, принудительные работы, арест и угроза расстрела Хармса показывают молодое социалистическое государство слегка иначе, чем мемуары людей из круга Маяковского, у которого отношения с властью сложились более удачно. Книга для меня дорога ещё и тем, что уголок у нее сгрыз любимый пёс Винстон, который умер в прошлом году. Такое воспоминание о нём осталось. Он вообще грыз исключительно книги — видимо, тоже был библиофил.
Эрнест Хемингуэй
«Райский сад»
Этот роман о любви втроём чем-то перекликается с сюжетом «Любви» Гаспара Ноэ. Как водится, читала я его рано, но смысл до меня, как ни странно, дошёл: когда двое любящих людей, пресытившись друг другом, неизбежно начинают скучать и искать свежих ощущений вовне — это неминуемо ведёт к катастрофе. Скандальный роман получился поучительным, и я усвоила этот урок, хоть книга и осталась незаконченной — Хемингуэй умер, не дописав её. Классик американской литературы, так тонко разбиравшийся в природе человеческих чувств, в конце жизни сделал нам прощальное напутствие: «Умейте ценить настоящую любовь».
Борис Виан
«Пена дней»
Книжка, которую я взяла у подруги в институте и так и не вернула, — уж слишком приятно было держать в руках настоящее французское издание с комиксом на каждой странице. Если меня спросить, как я представляю себе настоящую любовь — то ответом будет «Пена дней». Футуристический роман, где реальность сливается с фантастикой, и чистая преданная любовь двух молодых людей, в которую вмешивается тяжелая болезнь, — один из самых трагических сюжетов, которые я знаю, и, к сожалению, очень личный. Наверное, я бы хотела перечитать её сейчас, спустя десять лет.
Милан Кундера
«Невыносимая лёгкость бытия»
В этой книге меня поразило, как в сюжет о сложных отношениях двух бесконечно симпатичных мне главных героев вплетается социально-политический контекст Праги 1968-го. Любовь, политика и борьба делают эту книгу знаковой и самой сильной у Кундеры. Свойственный ему бесконечный налёт меланхолии по прочтении романа оставляет глубокий след: вся сложность любви и социальных процессов в турбулентных 60-х раскрывается через очень противоречивую и откровенную историю взаимоотношений главных героев. Мне кажется, это ещё один роман, который показал мне, как сложно жить и любить в мире, где помимо твоих личных переживаний есть масса внешних угроз твоим отношениям с окружающими.
Жан-Поль Сартр
«L’Âge de raison»
В институте я изучала французский и донимала всех знакомых, выезжающих во Францию, чтобы они привозили мне оттуда книги и журналы на французском языке. Оттуда я черпала живую французскую лексику, которой и не пахло на факультете лингвистики, — это был совершенно другой язык, который завораживал меня и которым я мечтала овладеть. Однажды подруга сестры привезла мне из Парижа первую часть недописанной тетралогии Сартра «Дороги свободы». В отчасти автобиографичном романе «Возраст зрелости» описывается весь набор беспокоящих экзистенциалистов переживаний: бунт против всего буржуазного, борьба за личную свободу, этический выбор, инерция бытия и т. д.
Для меня этот роман стал ключом не только к философии экзистенциализма, но и к самой себе: когда в описании чувств 30-летного мужчины начала 30-х я узнавала себя, мне становилось значительно легче дышать. Помню, когда я рассказала другу, что читаю Сартра, он сказал слегка надменно: «Я надеюсь, ты это не серьёзно?» Тогда я разозлилась, а сейчас понимаю, что в моём увлечении Сартром бы некий налёт наивности. Наверное, сейчас я стала бы его перечитывать либо в периоды сильных эмоциональных переживаний (как болеутоляющее), либо из культурологического интереса.
Джон Максвелл Кутзее
«Бесчестье»
Этот роман я купила потому, что он получил Букера и мне хотелось почитать что-то из остроактуальной современной прозы. Несмотря на довольно тривиальный сюжет, где великовозрастный преподаватель соблазняет свою студентку и теряет место в университете, меня заворожил способ Кутзее описывать внутренние этические терзания человека, преступившего грань общественной нормы и решившего наказать себя за это. Герой становится отшельником и обрекает себя на бесконечную рефлексию о том, что есть мораль. Хотя весь роман пронизан мрачными рассуждениями, с налётом достоевщины и всё того же экзистенциализма, он оставил очень глубокое впечатление, так как затронул те вопросы, на которые я по сей день стараюсь найти ответ.
Мари Мадлен де Лафайет
«La Princesse de Clèves»
Моим единственным любимым предметом в институте была французская литература, главным образом благодаря харизматичному преподавателю, чьим любимым выражением было: «Дева, у вас в голове стерильно, как в операционной». И хотя рассказывал он больше о Сервантесе и Пушкине, чем о французских авторах (сейчас я понимаю, что именно так и нужно рассказывать о французской литературе), «Принцесса Клевская» была остро рекомендована к прочтению как один из первых образцов психологического романа, сформировавшего этот жанр и повлиявшего на всю историю европейского (и, через Пушкина, русского) романа.
Понимая, что без «Принцессы Клевской» не было бы Пушкина и Достоевского, я, попав в 2009 году в Париж, отправилась в книжный. Прочитав примерно треть, я быстро утомилась от подробного пересказа интриг двора Валуа и чересчур помпезного стиля повествования, но каково же было моё удивление, когда оказалось, что главной темой среди всех моих французских друзей в то лето был именно роман «Принцесса Клевская». Оказалось, дело в скандале, разразившемся после того, как Николя Саркози, будучи кандидатом в президенты, выразил сомнение в необходимости включать этот роман в список обязательной литературы к устному экзамену на факультетах административного управления.
Последовал взрыв негодования как от левых, так и от правых. На демонстрациях читали отрывки из романа в мегафон, а на Книжном салоне — 2009 в Париже распространялись значки «Я читаю „Принцессу Клевскую“». На самом деле этот роман до сих пор тревожит лучшие умы — по нему продолжают снимать фильмы: «Верность» Анджея Жулавского с Софи Марсо или «Прекрасная смоковница» Кристофа Оноре с Леа Сейду и Луи Гаррелем, где действие происходит в наши дни.
Нора Галь
«Слово живое и мёртвое»
Нора Галь — гениальная переводчица из знаменитой кашкинской школы перевода. Её выходцы открыли советским людям американскую литературу: Хемингуэя, Фолкнера, Драйзера, — причём на русском эти авторы звучали чуть ли не лучше, чем в оригинале. А ведь язык Хемингуэя не перепутать ни с чьим другим: грубоватый, лаконичный, простой и одновременно сложный — требовалось невероятное мастерство, чтобы передать всё это на русском. «Маленький принц» в переводе Норы Галь до сих пор считается эталоном художественного перевода, ведь при работе над ним не пострадал ни один стилистический нюанс оригинала. И вот Нора Галь выпускает книжку о том, как переводить, но не только об этом: как правильно обращаться с языком. Эта книга в своё время перевернула мои представления о русском языке. Набор практических советов, которые она иллюстрирует примерами удачных и неудачных переводов, помогает овладеть мастерством стилистики, а это просто необходимо любому пишущему человеку. И если сейчас у меня получается чётко и внятно излагать свои мысли на бумаге, то во многом — благодаря этой книге.