Книжная полкаРедактор «Афиши» Нина Назарова
о любимых книгах

Читать я начала очень рано, запоями и даже, можно сказать, невротически. У моей мамы была присказка: «Не читай так много — зрение испортишь». Зрение действительно испортилось довольно быстро, поэтому мама сменила формулировку на: «Не читай так много — свихнёшься». Впрочем, шутки шутками, а в покупке книг родители не отказывали мне никогда. При этом, как ни странно, самое мощное литературное впечатление детства оказалось связано с книжкой непрочитанной: как-то раз, когда мне было лет десять, я зашла к папе в комнату и увидела на тумбочке роман Эдуарда Лимонова «Это я — Эдичка». Раскрыла поинтересоваться, тут же наткнулась на злой и страстный нецензурный монолог (что неудивительно — роман преимущественно из них и состоит) и совершенно остолбенела от открытия, что такое в принципе печатают в книжках — эффект был, будто снесли взрывом стену. Прочитать я успела полстраницы, после чего в комнату вернулся папа, резко изменился в лице, книгу отобрал и спрятал так, что найти её мне уже не удалось.

Переходный возраст прошёл у меня как у всех — с Бродским, Довлатовым, Хармсом и поэтами Серебряного века. Я росла в Туле в 90-е, хороших книжных магазинов в городе не было: один «Книжный мир» со скудным выбором, где приходилось просить продавцов показывать книги из-за прилавка, плюс спекулянты, раскладывающие на асфальте на полиэтилене «Архипелаг ГУЛАГ» рядом со свежим выпуском Playboy. Спасало меня то обстоятельство, что старший брат школьной подруги учился в аспирантуре в Тульском педагогическом университете и собрал блестящую домашнюю библиотеку. До разговоров со мной он не снисходил, но книжки позволял занимать всегда, за что я ему бесконечно признательна.

Помню, как в 2000-м году мы с мамой приехали в Москву, и подруга отвела меня в «Молодую гвардию» на Полянке. У меня случился экстаз: «Господи, книги! Много! Их все можно брать с полок и листать!» Кстати, именно поэтому бумажным книгам я сейчас твёрдо предпочитаю киндл: для меня куда ценнее возможность скачать новый роман Франзена в день его выхода в Америке, чем все эти фетишистские радости вроде шуршания страниц. Единственное, что неудобно читать в киндле, — записные книжки. Это редкий жанр, где важна возможность гулять туда-сюда по страницам.

Английский язык я знаю лучше французского, но французскую литературу, особенно XIX века, люблю сильнее английской. Многое попадало в моё поле зрения в переводах или же благодаря докладам Веры Аркадьевны Мильчиной (пользуясь случаем, рекомендую её курс на «Арзамасе»). Вообще, я окончила истфил РГГУ — там и сформировался мой круг чтения. Были и издержки: в университетские годы читать детективы и прочую лёгкую литературу мне казалось не комильфо, поэтому даже в отпуск я старалась брать что-нибудь поумнее. Помню, как-то раз отправилась на пляж с «Улиссом» Джойса в оригинале, очень мучилась и с трудом осилила первую главу. В другую поездку на курорт я взяла «Новую Элоизу» Жан-Жака Руссо на французском — в итоге с тоски пришлось отобрать у мамы брошюру про систему питания по Монтиньяку. Слава богу, с возрастом этот ложный стыд повыветрился.

«Галина»

Галина Вишневская

Одна из главных книг моего детства — мемуары оперной певицы Галины Вишневской. Как бывает в детстве с книгами, эта попала мне в руки совершенно случайно: строго говоря, в семье оперу никто особенно не любил, а я на тот момент и вовсе не слышала ни одного произведения в этом жанре, что не помешало мне выучить воспоминания Вишневской наизусть. Книга стала первым взрослым историческим документом, который я прочитала: война, блокада Ленинграда, сталинские репрессии, интриги Большого театра, мерзость советской власти, заграничные гастроли с сопутствующим абсурдом, Шостакович, Сахаров, Солженицын — всё свое первоначальное представление об истории России XX века я составила именно по мемуарам Вишневской.

«Проза о любви»

Бенжамен Констан

Бенжамен Констан — писатель и политический деятель, живший во Франции и Швейцарии в конце XVIII — начале XIX века. Самое его известное произведение — «Адольф», 30-страничная повесть о любви. Сюжет простой: рассказчик влюбляется в замужнюю даму, она отвечает ему взаимностью и, не побоявшись осуждения света, бросает мужа, а дальше герой начинает задумываться, любит ли он на самом деле или нет, способен ли он в принципе на сильные чувства, и если да, то отчего же ему так скучно — Констан воспроизводит рефлексию виртуозно и удивительно современно. Возможно, потому, что знает, о чём говорит: душевные метания были в высшей степени свойственны и ему самому — настолько, что политик даже, чтобы по много раз не повторять одно и то же в собственном дневнике, разработал систему условных обозначений.

Выглядело это так: «1 — наслаждение физическое; 2 — желание оборвать вечную связь мою, о которой я так часто толкую [с г-жой де Сталь]; 3 — возобновление этой связи под действием воспоминаний либо мимолётной вспышки чувства; 4 — работа; 5 — споры с отцом; 6 — жалость к отцу; 7 — намерение уехать;  8 — намерение жениться; 9 — г-жа Линдсей надоела; 10 — сладостные воспоминания о г-же Линдсей и новые вспышки любви к ней; 11 — не знаю, как поступить с г-жой Дю Тертр; 12 — любовь к г-же Дю Тертр». Моя любимая пометка идёт под номером 13 — «всё зыбко, не уверен ни в чём». Почему-то мысль о том, что даже видный государственный деятель Франции и апологет конституционного строя был неспособен разобраться в своих чувствах и понять, чего же он собственно хочет в жизни, очень успокаивает.

«Россия в 1839 году»

Астольф де Кюстин

«Россия в 1839 году» пользуется репутацией библии русофобов. Французский маркиз путешествует по России летом 1839 года и дотошно и нелицеприятно описывает всё, что видит вокруг — а видит он коррупцию, злоупотребления, тиранию, соперничество с Европой и одновременно уничижение перед ней, крепостное право, страх и невежество. От цитат вроде: «Въезжая в Россию, надо свою свободную волю оставить вместе с паспортом на границе», — мороз по коже идёт. Книгу при Николае I моментально запретили, что совсем не удивительно — куда удивительнее то, что и в советское время её ни разу не перевели целиком. Причина простая: слишком многие из подмеченных Кюстином вещей не изменились ни при советской власти, ни — учитывая, что мы живём в стране, где арестовывают библиотекарей, и в столице, где каждый год перекладывают плитку, а поверх закатывают её в асфальт — при нынешней.

«Письма к жене»

Александр Пушкин

Из «Писем к жене» самая цитируемая строчка, пожалуй: «Какая же ты дура, мой ангел». Феминистки на этом месте вздрогнут, и зря: чтение переписки Пушкина — это чистое счастье. Несмотря на то, что я писала диссертацию по русской литературе XIX века и читала письма, дневники и записные книжки самых разных людей, свидетельства любовного быта до сих пор производят на меня оглушительный эффект — в силу того, что это разом и слишком похоже, и совсем не похоже на то, к чему привыкли мы. Писем Пушкина к Гончаровой не так много, около восьмидесяти штук, и описывают их в научной литературе, как правило, с точки зрения формирования языка — как говорили о любви в XIX веке. Пушкин обращается к жене исключительно по-русски, подчёркнуто просто и часто даже грубовато, то подшучивая над собой и другими, то серьёзно, и почти всегда внимательно; совершенно упоительное чтение.

«ZOO, или Письма
не о любви»

Виктор Шкловский

Эпистолярный роман, каким он мог быть в России начала 1920-х годов: Виктор Шкловский, основоположник формального метода в литературоведении, пишет младшей сестре Лили Брик — Эльзе Триоле, будущей лауреатке Гонкуровской премии. Пишет телеграфным стилем, где каждое предложение — новый абзац: об эмиграции и жизни в Берлине, о бестиарии русского авангарда в лице Хлебникова, Ремизова и Андрея Белого, о том, что «хорошо, что Христос не был распят в России: климат у нас континентальный, морозы с бураном; толпами пришли бы ученики Иисуса на перекрёстке к кострам и стали бы в очередь, чтобы отрекаться». О любви герою формально писать нельзя, так как чувство невзаимно, но страсть и отчаяние тут всё равно через строчку.

«ZOO» — роман-мем, рано или поздно до него доберётся Adme и разберёт на цитаты: «Что бы вы ни говорили женщине, добивайтесь ответа сейчас же; иначе она примет горячую ванну, переменит платье, и всё нужно начинать говорить сначала»; «Звоню. Телефон пищит, я слышу, что наступил на кого-то»; «Я намотал на мысль о тебе всю свою жизнь».

«Записи и выписки»

Михаил Гаспаров

Настольная книга гуманитарной интеллигенции. Верная примета: если женятся филологи или историки, дома непременно окажется два экземпляра «Записей и выписок». Михаил Леонович Гаспаров — историк античной и русской литературы, стиховед, один из главных русских филологов второй половины XX века. «Записи и выписки» — не научный труд, а по сути нон-фикшен, книга уникального жанра: тут есть в самом деле записи разговоров и выписки из книг, а также воспоминания, избранные письма, экспериментальные переводы и несколько программных статей, в первую очередь «Филология как нравственность». Всё вместе образует то самое целое, которое больше суммы составляющих его частей.

Прочитала я «Записи и выписки» впервые в шестнадцать лет, а потом на протяжении учебы в РГГУ перечитывала ещё миллион раз — и было занятно отмечать, как упоминаемые Гаспаровым люди — прежде всего, учёные — обретали для меня плоть и кровь. В силу отчасти невезения, отчасти юношеской безалаберности ни одной лекции Гаспарова мне услышать не довелось, но впечатление, произведённое этой книгой, было так велико, что, когда он умер, я ходила на отпевание: было важно хотя бы так засвидетельствовать своё почтение.

«Анна Каренина»

Лев Толстой

Это то ли вторая, то ли третья «Анна Каренина» в истории рубрики «Книжная полка», и я уверена, что она встретится тут ещё не раз — извините, ничего не попишешь, классика, все мы вышли из гоголевской «Шинели». Лев Толстой, безусловно, самый важный для меня русский писатель, а история моих отношений с его творчеством — типичный пример love-hate relationship. За «Анну Каренину» я впервые села летом между 9-м и 10-м классами — бабушка буквально проела мне плешь, что нет времени лучше каникул для того, чтобы осилить классику. Процесс шёл уныло и мучительно — следить за мыслью автора и перипетиями сюжетных линий было бесконечно скучно. Затем было чтение «Крейцеровой сонаты» в шестнадцать лет, когда я под впечатлением от повести всерьёз размышляла, не предаться ли аскезе, и своё отношение к Толстому пересмотрела. К «Анне Карениной» я вернулась уже на пятом курсе и до сих пор ясно помню, как расплакалась в метро на сцене родов Кити. Ассоциировала я себя, конечно, с Левиным.

«Смилла и её
чувство снега»

Питер Хёг

Скандинавский детектив про снег, разветвлённый заговор, самоотречение, и постколониальную диктатуру Дании. Захватывающий сюжет, довольно много любопытнейшей информации о Гренландии и культуре её коренного населения, но главное — характер главной героини: исключительная трезвость и непроницаемая уверенность в себе человека в чужой стране, который твёрдо знает, что своим он не станет никогда — и тем самым обретает внутреннюю свободу. Ну и бонус: чтение «Смиллы» — единственный случай за всю мою жизнь, когда при описании эротической сцены я подскочила и подумала: «Ого, такое технически возможно?!»

«Вена.Путеводитель „Афиши“»

Екатерина Дёготь

На первый взгляд, путеводитель — издание слишком прикладное для того, чтобы появиться в списке любимых книг. А вот поди ж ты: именно благодаря ему я смогла открыть для себя старое искусство. Лет до двадцати пяти у меня с ним не складывалось совсем — всё сливалось в унылую череду распятий и благовещений. Дёготь — едва ли не главный российский арт-критик, и благодаря отменному владению контекстом она относится к венским музеям и храмам пристрастно и эмоционально: когда-то восторженно, когда-то язвительно, а порой и совершенно издевательски. Я внезапно обнаружила, что, во-первых, все благовещения очень разные, во-вторых, что рассматривать, чем именно они разные — дико увлекательное занятие, а в-третьих, совсем необязательно ходить по музеям с выражением чинного благоговения на лице, и можно и в средневековых авторах запросто находить что-то волнующее, трогательное или, скажем, нелепое.

«Сами по себе»

Светлана Рейтер

Эта книга в списке, строго говоря, жульничество: почти все опубликованные в сборнике статьи я читала по отдельности, когда они выходили в печати, и тем не менее мне очень важно в принципе упомянуть здесь Светлану Рейтер: благодаря её давнему материалу «Биохимия и жизнь» я когда-то поняла, что журналистские тексты производят на меня не менее мощный эффект, нежели литературные произведения. Тексты Рейтер — образцы социальной журналистики, в силу природы российской действительности по большей части безнадёжные и к читателю беспощадные. Репортаж «Биохимия и жизнь», поразивший меня когда-то, в сборник не вошёл. Посвящён он был генетическому скринингу, который делают беременным женщинам, и начинался с того, что журналист сама получает результаты теста и узнаёт, что вероятность рождения ребёнка с синдромом Дауна у нее крайне высока. Помимо того, что это в принципе очень полезный материал, он запомнился мне ещё по одной причине: умение сделать шаг в сторону и переработать собственный страх в историю, которой хочется поделиться, представляется мне чрезвычайно ценным человеческим даром.