Книжная полкаЛитератор
Катя Морозова
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и кого только не об их литературных предпочтениях и об изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится литератор и редактор толстого литературного журнала «Носорог» Катя Морозова.
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Люба Козорезова
Макияж: Маша Ворслав
Катя
Морозова
Редактор литературного
журнала «Носорог»
Мое детство — это комната с набитыми книжными шкафами
Чтение с детства было болезнью. Чем еще было заняться, лежа с ангиной в своей кровати, когда родители, кажется, специально для этого отправлялась в какие-то удаленные части квартиры и затихали, чтобы погрузить меня в медитативную мечтательность? Я могла запоем прочитать всё собрание сочинений Дюма или «Дон Кихота», «Утраченные иллюзии» или «Войну и мир», всё тогда одинаково волновало и заставляло болеть ангиной снова и снова, лишь бы только всегда вот так лежать, в детской комнате с видом на заснеженное шоссе.
У нас дома была типичная постсоветская библиотека с набором основной классики. Мое детство — это большая комната с набитыми книжными шкафами; как прустовская пробковая комната, которая не выпускала его за свои пределы, моя тоже обладала некой силой, притягивающей к себе, так что очень и очень долго моим главным развлечением было чтение. Летом всегда была дача, сельская библиотека — уже разрушенная — и почти ритуальное чтение в мамином саду. Если это всё прокручивать в голове, вспоминать, получается, что привычку к чтению я привила себе сама, когда хотела выйти за пределы своей комнаты, оставаясь при этом в ней.
Это по-детски маниакальное увлечение чтением переросло впоследствии в исследовательский интерес и в сочинительство; слово, литература стали сначала предметом изучения в университете, а потом и основной деятельностью. После первых опытов болезненного столкновения с книгой стало ясно, что это не только увлекательный сюжет и яркие красочные детали, развивающие воображение, но и источник страхов, боли, грусти, грубой правды о жизни. В подростковом возрасте я носилась с Достоевским, и это, как показало время, не стало преходящей любовью. Если пользоваться расхожим высказыванием Набокова о том, что читатель — это перечитыватель, то впервые я стала читателем именно в случае с романами Достоевского, которые перечитывала снова и снова.
Мои отношения с чтением долго были башней из слоновой кости, прекрасной, уютной, напоминающей детскую комнату
Моими главными советчиками в литературе были сами же писатели или литературные персонажи. Любая библиотека, по сути, это такая база данных с многочисленными ссылками. Читаешь Пушкина, и он выведет тебя, например, на Апулея; читаешь Достоевского — тут и Бальзак, и Ренан; и так далее. То есть я — особенно в случае с зарубежной литературой, которой в моей школе почему-то вообще не уделялось внимание — узнавала о других важных книгах и писателях, переходя по ссылкам, найденным в тексте доступных мне книг. Понятное дело, это всё не могло дать никакого представления о новейшей или современной литературе. Мои отношения с чтением были довольно долго башней из слоновой кости, прекрасной, уютной, напоминающей детскую комнату, из которой не хочешь выходить, но в какой-то момент и не заметишь, как окажешься за ее пределами навсегда.
Я очень долго жила по принципу персонажа из вагиновской «Козлиной песни». «Чем новые книги лучше старых? Ведь они тоже когда-нибудь станут старыми». Теперь моя деятельность связана с современной литературой, и художественная проза — это уже не только развлечение, игра с воображением или способ обострить все чувства, это иногда мучительный процесс продирания сквозь чужие и часто совсем не близкие мне слова и фразы и рождение своих собственных.
Наверное, у каждого есть свой метатекст, в котором можно находиться сколько угодно и заходить в него в любой момент. Мы его цитируем, на каждый случай из жизни есть пример оттуда. Для меня таким текстом стал роман Пруста «В поисках утраченного времени». Я, кажется, его не дочитала до конца в первый раз, но потом свободно разгуливала от тома к тому, от Комбре до Венеции, от гостиной Вердюренов до замка Германтов. Я даже не могу сказать, что это моя любимейшая книга, просто думаю, что нельзя понять, что такое процесс чтения, не связавшись с Прустом.
Очень сложным делом оказалось из сохранившейся у родителей библиотеки, которую я за много лет увеличила в несколько раз, выбрать десять книг. Я бы не стала называть их главными для меня книгами, возможно, это случайный выбор одного дня и на следующий всё сложилось бы по-другому.
«Античный роман»
Это сборник древнегреческих и древнеримских текстов, первых примеров того жанра, который спустя много веков, назовут романом. Моим любимым всегда был «Золотой осел» («Метаморфозы») Апулея. Читала его не менее охотно, чем пушкинский Онегин. Некой противоположностью, антиподом апулеевского текста, изображающего мир провинции римской империи, с колдовством, развратом и прочими удовольствиями и радостями жизни, в этом сборнике для меня была, думаю, многим хорошо известная пасторальная и сверхсентиментальная история любви — «Дафнис и Хлоя» Лонга, особое очарование которой я прочувствовала гораздо позднее первого знакомства с этим текстом.
«Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы»
На русском языке несколько лет назад вышел перевод одного из эпизодов жизни Казановы, которому он посвятил отдельную книгу, — «История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби». Интересно, что это первая русскоязычная публикация, переведенная по французскому переизданию оригинального текста. Благодаря этому тексту по Дворцу дожей я ходила гордым знатоком схем расположения всех чердаков и тайников. После «Истории бегства» я уже познакомилась и с каноническим текстом мемуаров Казановы, впоследствии ставших одной из моих любимейших «венецианских» книг.
«Серапионовы братья»
Эрнст Теодор Амадей Гофман
Думаю, сказки Гофмана любимы с детства многими. Для меня при этом Гофман никогда не был детским писателем, в детстве казалось, что читаю что-то очень серьезное, взрослое, «Житейские воззрения Кота Мурра» или «Эликсиры Сатаны». «Серапионовых братьев» прочитала, исследуя литературу о Венеции (действие одной из новелл происходит именно там). Это собрание историй, которые читают друг другу литераторы из кружка, названного по имени пустынника Серапиона; романтический панегирик воображению, фантазии и безумству. В отличие, например, от героев схожего по композиции сборника «Декамерон» герои Гофмана не бегут от реальности в рассказанные истории, а наоборот, совершают преобразование реальности очередным актом творчества/рассказа.
«Носорог»
Эжен Ионеско
С этой зачитанной почти до дыр книжкой из всем хорошо известной серии я носилась в студенческие годы. В Москве незадолго до этого поставили «Носорога» Ионеско в Мастерской Петра Фоменко. Была даже какая-то особая мода именно на эту пьесу; впрочем, мода на любовь к театру абсурда и французскому экзистенциализму среди студенток филологических факультетов неистребима. И хотя в моем случае это уже совсем не любовь, «Носорог» всё равно прокрался в мое настоящее. Так называется литературный журнал, который с недавних пор выходит в Москве.
«От символистов
до обэриутов.
Поэзия русского модернизма»
Эта двухтомная антология составлена под редакцией моего университетского научного руководителя Николая Алексеевича Богомолова. Когда-то бывшая почти учебником, теперь она обязательно стоит в первом ряду книжной полки, чтобы всегда легко было дотянуться. Это полная картина поэтических направлений и школ первых десятилетий ХХ века со всеми необходимыми в данных случаях каноническими примерами, но и с удивительными редкостями.
«Счастливая Москва»
Андрей Платонов
Платонов довольно сильно выделяется в подборке, сделанной для этого материала. Стилистически мне близка иная литература, но язык Платонова — это уже что-то надлитературное, это черная земля, внутренности животных, мутная вода, бездонное озеро. Механизм работы этого языка нельзя раскусить, это для меня тайна и поэтому сверхлитература. В этом томе его собрания сочинений — произведения 30-х годов и наиболее его мрачный, безвоздушный роман «Счастливая Москва», о поиске средства против любви и смерти.
«Козлиная песнь»
Константин Вагинов
Вагинов для меня прежде всего был поэтом, его прозу я начала читать относительно поздно. И это совпало с моментом, когда я часто ездила в Петербург, пока писала диплом. Теперь романы Вагинова — особенно «Козлиная песнь» — мои любимые главы в многотомном «петербургском тексте». На фото относительно новое издание прозы и поэзии Вагинова, моя любимая позднесоветская книга с его романами была утеряна в Петербурге.
«Русская проза»
литературный журнал
Третий и, к сожалению, последний на данный момент номер замечательного литературного журнала «Русская проза» — инициативы моего друга, петербургского литератора Станислава Снытко и его коллеги Дениса Ларионова. О журнале я впервые услышала от кого-то из коллег задолго до моего знакомства с ребятами и начала работы над «Носорогом». Это одно из изданий, которое — хотим мы того или нет — повлияло на наше с Игорем Гулиным предприятие. Последний номер — о дневниковом письме, с важнейшими примерами жанра, дневниками Голлербаха и — уже современным — Александра Маркина. Это один из лучших выпусков журнала, о памяти как о механизме не только сохранения прошлого, но и его утраты.
«Наоборот»
Жорис-Карл Гюисманс
Мистик и католик Гюисманс написал удивительную книгу, читая которую можно довести себя практически до приступов дурноты от душных комнат с синими стенами, наполненными едкими ароматами цветов, духов и пылью старинных фолиантов. Этот роман прочно связан с Оскаром Уайльдом и его Дорианом Греем — тот восторгался книгой Гюисманса. Меня же одно время восторгала литература декаданса и экзотические цветы.
«Красное и черное»
стендаль
Один из любимейших романов ранней юности, не раз возвращалась к нему в попытках понять название. Позже, уже познакомившись с литературными интерпретациями, выбрала себе в качестве единственно возможного толкования сцену в церкви, окна которой занавешены красной материей; Жюльену мерещится кровь, а затем попадается на глаза случайное предсказание о его дальнейшей судьбе — отрубленной на эшафоте голове. Кстати, пока готовила эту книжную подборку, снова взялась за «Красное и черное».
