Книжная полкаФилософ Елена Петровская о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, ученых, кураторов и кого только не об их литературных предпочтениях и об изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня у нас в гостях Елена Петровская — философ, антрополог и главный редактор журнала «Синий диван».
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Павел Крюков
Елена Петровская
философ
Бывает так,
что литература
не питает человека,
а питается им
Прежде всего хочу сказать, что я не библиофил. Есть люди, которые любят проводить время с книгами: ощупывать их, нюхать и так далее, и это определенная эротика отношения к книге. Я не принадлежу к таким людям, у меня более инструментальное отношение к книгам вообще. Для меня они связаны с работой: когда ты отбираешь то, что тебе нужно, и читаешь исходя из основного интереса — по-другому, чем это было в детстве. Так получилось, что я выучилась читать по-английски до того, как стала читать по-русски: мне нелегко дался навык русского чтения. Так что если есть возможность прочитать книгу британского или американского автора в оригинале, я это делаю — и это не снобизм. То же относится и к переводам специальной литературы на английский с других языков. Ведь от перевода зависит очень многое, а переводчики нередко привносят такие значения, которые даже не подразумеваются: так, многие гуманитарные тексты, переведенные на русский, получают, вопреки замыслу их авторов, густой налет поэзии.
Из повлиявших на мои читательские привычки, конечно, был мой дедушка и его книжный шкаф, с содержимым которого он всячески рекомендовал мне ознакомиться. В шкафу в основном стояла классика, эмигрантской литературы там не было. Еще я какое-то время была увлечена Шекспиром в прекрасных классических переводах знаменитых русских поэтов. В школе имела обыкновение опережать программу и так в довольно нежном возрасте познакомилась с Гоголем — он мне казался очень остроумным и изобретательным. Одним из самых сильных и тягостных впечатлений начала института для меня стала книга Джорджа Оруэлла «1984», которая, стыдно сейчас в этом признаваться, в значительной степени открыла мне глаза на окружающую действительность.
После факультета международных отношений я пошла в аспирантуру Института философии, и крен в моем образовании сместился. Мой интерес к философии во многом начался с Платона. Он читается как художественная литература, потому что у него очень продуманная, по сути литературная, организация текста. Когда вы впервые с ним знакомитесь, то попадаете под действие его драматургии и мощной риторической машины. Ничего не понимая в философии, можно увлечься Платоном как литератором. Других философов какое-то время было страшно открывать.
Главная иллюзия юности — что книгу можно открыть и понять с первой же страницы
Есть совершенно правильное ощущение, что, открывая философский труд на первой странице, ты не продвинешься дальше. В свое время я купила «Этику» Спинозы, но не могу сказать, что это мне помогло. В каждый философский текст входить надо постепенно, при помощи проводников, как Вергилий вел Данте. Для того чтобы понять Спинозу, мне потребовались Негри и Делёз с его работой «Спиноза. Практическая философия»: без их помощи невозможно получить ключ к этому классическому тексту. Тоненькая книга Делёза — практическое руководство по одному из главных мыслителей, и она сразу же объясняет вам, что стоит за терминологией Спинозы с его специфическим теологическим дискурсом. Если застрянете на уровне разговоров о Боге, вы не схватите того, что есть материалистического в этой философии. В любом возрасте и при любой начитанности у вас должны быть такие читательские костыли, потому что к текстам прошлого нет прямого доступа. Главная иллюзия юности — что книгу можно открыть и понять с первой же страницы. Но с философом встретиться с разбегу не удастся.
Большие романы русской литературы я оценила только со временем — например, Толстого. Ошибка — читать его в школе по хрестоматийным сценам в «Войне и мире» и «Анне Карениной». Меня очень впечатлил роман «Воскресение», в том числе и описанием проблем русского общества, о которых Толстой говорит прямо и открыто. В романе рассказывается не только о преображении главного героя и этических дилеммах, стоящих перед ним. В нем много критики злоупотреблений государства по отношению к обычным гражданам, помещиков — к крестьянам и судебной системы — к обвиняемым и заключенным. Это очень смелый роман, написанный накануне ХХ века, незадолго до революции. И многие из этих проблем, между прочим, до сих пор не решены.
У Толстого же есть еще одна замечательная работа — «Фальшивый купон», которая считается недописанной, но за счет этого выглядит как современная литература. Там нет оценок героев, в чьи руки попадает купон, а есть только сюжетное сцепление разных ситуаций, регулируемое движением этого самого купона, и это очень увлекательное чтение без каких-либо умозаключений и морализаторства. С некоторыми хорошими писателями, например Солженицыным, встречи у меня не получилось. Их нельзя брать с налету. По их работам можно только ползти, медленно продвигаясь вперед. Мне трудно их читать. Иногда бывает так, что литература не питает человека, а питается им.
Былое и думы
Александр Герцен
«Былое и думы» я читала в школе во время летних каникул, и эта книга казалась мне очень интересной и познавательной. В первую очередь для меня это история обществ единомышленников, интеллектуальных кружков. Интересно было узнать, в каких условиях формировались взгляды русской интеллигенции XIX века, какое влияние оказали на Герцена русские гегельянцы. С другой стороны, это и очень личная история самого Герцена — его откровенные и подробные мемуары с описанием всех перипетий прожитой жизни: отъезд в Лондон, долгожданная встреча с Европой, издание «Колокола», драматичная история семейных отношений, включая признания по поводу каких-то измен. Говоря об общем впечатлении, для меня это была жизнь людей, в которой хотелось участвовать — какой-то образец или модель возможной профессиональной среды: университетская профессура, собрания, диспуты, разговоры, обсуждение животрепещущих проблем.
S.N.U.F.F.
Виктор Пелевин
Эта книга прошла незамеченной, но мне кажется, она имеет прямое отношение к настоящему моменту. В первую очередь в свете того, что произошло в прошлом году — я имею в виду оголтелую телевизионную пропаганду, которая продолжается и сейчас. В этой книге автор, сам того не зная, смоделировал деятельность российских СМИ в Украине. Как это часто бывает у Пелевина, нам предлагается вариант антиутопии. В романе описаны скучающие люди, которые живут на «офшаре» — планете, искусственно притянутой к Земле, и оттуда наблюдают за происходящим. Им так неинтересно жить, что периодически они посылают своих корреспондентов на Землю, где остались одни орки, провоцируют конфликты между ними и снимают их войны на камеру, чтобы смотреть эти записи, по сути снафф, сидя у себя перед экраном. Все современные механизмы пропаганды и их цинизм Пелевин показывает очень точно.
Волшебная гора
Томас Манн
Художественная литература давно сместилась у меня в режим чтения перед сном, поэтому одну книгу я могу теперь читать очень и очень подолгу. Где-то на протяжении года таким образом читала «Волшебную гору» Томаса Манна, которая доставила мне колоссальное удовольствие. В книге есть куски совершенно устаревшие: многие дискуссии того времени, например посвященные судьбам Европы, не читаются как актуальные сегодня. Но также там есть выдающиеся куски, передающие течение времени жизни и время болезни, как и столкновение индивидуальных опытов времени, по выражению Рикёра, и времени вечности. Первая книга заканчивается замечательным эпизодом, где фигурируют мадам Шоша и Ганс Касторп, главные герои романа. Это такой эротически насыщенный эпизод, написанный полунамеками. Напряжение, обмен взглядами, прямой вызов, но и уклонение, избегание — всё это Манн передает так, что о прямых действиях читатель может только догадываться. Мы не в силах отказать себе в удовольствии визуализировать текст, и модернистская литература служит для этого благоприятной почвой.
Приглашение на казнь
Владимир Набоков
Книга невероятно актуальная по нынешним временам, если проводить аналогии. Для меня это роман о том, чтобы найти в себе силы признать, что всё окружающее тебя — это декорация. Для этого нужно усилие и порой побуждение. Этот роман Набокова я читала и по-русски, и по-английски, от обеих книг впечатление совершенно разное. Английский Набокова не самый общеупотребительный, он никогда не шел по легкому пути — ни когда писал на русском языке, ни когда перешел на английский в Америке. У него видна явная игра со словесной тканью, которая очень затягивает, особенно если вы только знакомитесь с Набоковым. Михаил Рыклин остроумно называл это «17-м значением слова», которое и выбирает писатель. В моей биографии был период большого увлечения Набоковым, когда я и мои хорошие знакомые читали никогда не издававшиеся здесь вещи и получали от этого необычайное удовольствие: «Король, дама, валет» или «Камера обскура», например, совершенно замечательные сочинения. А вот к стихам Набокова у меня остается недоверчивое отношение: мне кажется, они более нарочитые и просчитанные.
Песни Сольвейг
Всеволод Емелин
Это такая поэзия, которая черпает вдохновение в реальной жизни. У меня сложные отношения с поэзией: так, я считаю, что невозможно читать поэзию, которая не имеет никакого отношения к сегодняшним проблемам. Поэзия Емелина остросоциальная, и этим она мне очень нравится. Есть по крайней мере еще один поэт, который мне представляется столь же социальным, — это Елена Фанайлова. Мне кажется, сейчас их время, и их голоса сегодня важны.
Автобиография
Элис Б. Токлас
Гертруда Стайн
Я довольно много читала Гертруду Стайн. Был период увлечения ею, когда я пыталась работать со Стайн как с автором, писать о ней, выступая в качестве критика. Она была мне интересна как писатель-модернист, к тому же гендерно окрашенный. Я тогда читала многие ее работы, в том числе трудные и абсолютно непрозрачные. Например, у Стайн есть работа «Как писать», которую я очень советую любителям неочевидного. Гертруда Стайн вообще замечательна тем, что нарушает все возможные связи в предложении, подрывает сам язык. Она достаточно трудна для перевода — писательница сознательно проделала большую работу по редуцированию своего словаря, по его опрощению. Она избегает описаний, метафор, сленга, и я ее очень за это ценю. Не всякий переводчик способен воспроизвести такую установку. А еще Стайн оставила после себя отличные лекции по литературе и удивительную экспериментальную книжку стихов-описаний «Tender Buttons».
Стон горы
Ясунари Кавабата
Я выбрала эту вещь, потому что в советское время очень увлекалась японцами: книгами и кинематографом. Это важный момент открытия другой культуры. В японских книгах поражал совершенно другой эмоциональный строй, другие люди с их особыми переживаниями, другой — минималистический — способ рассказывать истории. Хотелось продолжать этот опыт и изучать японскую литературу, знакомясь и с другими авторами. Кавабата был частью того, что мой друг Олег Аронсон называет «набором советского интеллигента»: эти книги были для нас актуальными, а не чем-то с полки, за чем нужно обязательно идти в библиотеку.
Сказки
Эрнст Теодор Амадей Гофман
«Сказки» Гофмана были одной из моих самых любимых книг в подростковом возрасте. Это совершенно захватывающие истории, которые, наверное, отвечали представлению ребенка о жанре хоррор (как и, безусловно, произведения Эдгара По). Гофмана в СССР издавали хорошо и много. На чтение «Сказок» наложилось и яркое впечатление от одноименной оперетты Оффенбаха. До сих пор помню, как я охотилась за «Эликсирами сатаны».
Sujet Angot
Кристин Анго
В свое время я занималась с преподавательницей французского, и мы с ней пробовали читать книги в оригинале. Роман Андре Жида, фрагменты Пруста, хотя я боялась, что это будет неподъемное чтение. Вместе с ней мы также прочитали «Любовника» Маргерит Дюрас. Кристин Анго я увидела в эфире телеканала Arte, где она выступала (возможно, это был фильм, ей посвященный), и решила купить ее книгу. Анго постоянно описывает себя, рассказывая прозаические вещи: как она любит есть мясо с овощами, например. Такие детали настолько банальны и непретенциозны, что чтение оказывается очень приятным занятием. Это немного нарциссическая проза, но знаменита Анго своей бескомпромиссной социальной критикой, подаваемой через личные переживания.
L’intrus
Жан-Люк Нанси
Эта книга занимает особое место в творчестве автора: она стоит на пересечении фактов из биографии Нанси (я его знаю давно) и его научных интересов — то есть является одновременно очень личной и совсем не личной. «L’intrus» он мне прислал по имейлу как рукопись, когда она еще не вышла в свет. С 2000 года книга выдержала множество переизданий. Нанси описывает свой опыт пересадки сердца: это очень тяжелая операция, которая в 90-е делалась в экспериментальном режиме. Я сострадала автору и переживала за него во время операции и после нее, когда читала об этом на страницах книги. Без всякой психологии и жалости к себе Нанси описывает тяготы человека, пережившего пересадку органа, как факт реальный и метафизический одновременно. Он рассуждает о современном понимании тождества, о том, что тождество сегодня проявляется через различие. Так, пересаженное сердце — это другой во мне самом, то есть в том, что кажется наиболее близким и неотчуждаемым. Поэтому его книга и связана с темой вторжения, и l’intrus — это, по сути, непрошеный гость.
